Петр Чаадаев. "...Всегда мудрец, а иногда мечтатель"

Петр Чаадаев в 1815 году, 21 год

...Он три часа по крайней мере
Пред зеркалами проводил
И из уборной выходил
Подобный ветреной Венере,
Когда, надев мужской наряд,
Богиня едет в маскарад.

Такой портрет своего приятеля Петра Яковлевича Чаадаева дает в первой главе "Евгения Онегина" Александр Сергеевич Пушкин. Не приходится удивляться, что прозвище Богиня тут же привязалось к Чаадаеву и не оставляло его до конца жизни. Когда из покосившегося обветшалого флигеля дома на Новой Басманной в Москве он по-прежнему выезжал настоящим франтом, чтобы блистать в свете...

И этот человек, "имевший огромные связи и бесчисленные дружеские знакомства с женщинами", так и остался холостяком, и никто никогда не слышал, вспоминал приятель и биограф Чаадаева Михаил Жихарев (1820-1883), чтобы он стал любовником хотя одной из своих поклонниц.

Зато Чаадаев "был первый из юношей, которые (по словам язвительного Филиппа Вигеля) полезли в гении". Известна неприязнь Филиппа Филипповича, поспешившего донести митрополиту Серафиму на первое "Философическое письмо", - к Петру Яковлевичу. Всю жизнь они, почти не встречавшись (так, обменялись парой злоречивых писем), были врагами друг другу. Точнее, Вигель был врагом...

Не иначе как "Нарциссом, смертельно влюбленным в самого себя", называл Вигель Петра Яковлевича...

Отец Чаадаева, Яков Петрович, умер том же, году, когда родился его сын, а матушка Петра, Наталья Михайловна, дочь историка князя Щербатова, скончалась, когда Петеньке исполнилось всего три годика. Двух малышей, у Чаадаева был братик, старше его года на полтора, взяла на воспитание тетка, сестра матери, Анна Михайловна Щербатова. Была она "старой девой". Замуж так и не вышла, а потому все силы свои отдала воспитанию племянников. Женщине в те времена было трудно дать детям основательные познания, поэтому в вопросах образования мальчиков Анна Михайловна опиралась на назначенного опекуном Чаадаевых брата своего Дмитрия Михайловича Щербатова, вельможу екатерининской поры. Щербатов очень беспокоился о "повреждении нравов в России" и души не чаял в меньшом из Чаадаевых.

Так, уже в шестнадцать лет, по словам современников, Петр Чаадаев стал "одним из самых блестящих молодых людей московского большого света и одним из лучших танцоров". По окончании университетского курса молодые Чаадаевы по обычаю того времени оказались на воинской службе - в мае 1812 года были зачислены прапорщиками лейб-гвардии в Семеновский полк.

Весной 1816-го, когда Ахтырский гусарский полк, в который Чаадаев перешел в 1813 году, стоял в Царском Селе, Петр Яковлевич познакомился с Александром Пушкиным. Очень красив - вот первое впечатление современников при встрече с Чаадаевым: "белый, с нежными румянцем, стройный, тонкий, изящный". Он, словно какая-то светская девица, даже заслужил среди товарищей прозвание "le beau Tchadaеf". Таким он запомнился и Александру Сергеевичу. В кабинет к Чаадаеву, "всегда мудрецу, а иногда мечтателю", частенько заглядывал будущий поэт.

В 1817 году Петр Чаадаев был назначен адъютантом к командиру гвардейского корпуса генерал-адьютанту Васильчикову и четыре года до выхода в отставку провел в Петербурге.

Свои кабинетные беседы с Чаадаевым юный Пушкин назвал "пророческими спорами" и адресовал ему два стихотворения: "В минуту гибели над бездной потаенной // Ты поддержал меня недремлющей рукой..." и, пожалуй, наиболее известное (хотя, что у Пушкина неизвестно?) - "любви, надежды, гордой славы // Недолго тешил нас обман..."

...Чаадаев не был борцом, не потому ли, не желая держать в руках оружия, так неожиданно вышел в отставку в 1820 году? Причиной отставки, а Петр некоторое время был на хорошем счету у Александра I, послужили некоторые дамские черты характера Чаадаева. "Гусар и доктор философии в отношении к наряду был вместе с тем и совершенная кокетка: по часам просиживал за туалетом, чистил рот, ногти, протирался, мылся, холился, прыскался духами" (Вигель). Предавался этому ежедневно и однажды опоздал с каким-то важным донесением к Императору.

Выйдя в отставку, Чаадаев отправляется в европейское путешествие, в котором ведет дневник. Эти тетради до сих пор "пугают" его немногочисленных биографов. В них "духовное так тесно переплетено с патологическим, что мудрено решить, кто имеет больше прав на него: психиатр или историк-психолог". Самые интимные части дневника, пересыпанные загадочными знаками, словами и буквами на разных языках, инициалами, так и остались нерасшифрованными.

За границей Чаадаев провел около четырех лет и в июне 1826 года наконец отправился домой, чувствуя вину за тревогу тетки и брата.

Заграничное "лечение" не принесло Чаадаеву никакой пользы. У него открылся ревматизм, болезнь желудка. К тому же, после въезда в Россию его немедленно задержали, ему пришлось отвечать на допросе о связях с декабристами, со многими из которых он переписывался, находясь за границей.

Некоторое время Чаадаев жил в Москве нелюдимо, ни с кем не встречался, а во время прогулок по бульварам демонстративно надвигал на брови шляпу и ретировался при виде знакомых. Это были четыре года мрачного затворничества (1826-1830), в конце которого он написал первое "Философическое письмо", посягая на свою жизнь ... А более на историю России и ее действительность, которые казались ему полными мрака, несправедливости и будничной грязи.

В конце 1833 года Петр Яковлевич переехал на квартиру, где прожил до конца своей жизни. Это был небольшой флигель огромного дома его знакомых Левашовых на Новой Басманной. Жизнь Чаадаева проходила довольно однообразно. Находясь в гостях или Английском клубе, он ровно в четверть одиннадцатого откланивался, чтобы ехать домой. В свете Петр Яковлевич был окружен исключительно женщинами - они внимательно слушали его обзоры публикаций в свежей иностранной прессе, которую он в большом количестве выписывал из-за границы. Из приятелей часто наведывался к "по-старому шутившему" старику Ивану Ивановичу Дмитриеву, собиравшему вокруг себя красивых юношей. Накануне публикации "Философического письма" Петру Яковлевичу было около сорока. Он был холост, не собирался жениться. Лицо его "нежное, бледное, как бы из мрамора, без усов и бороды, с голым черепом, с иронической улыбкой на тонких губах" украшало московские салоны и гостиные аристократических домов.

Известно, что первое письмо адресовано Екатерине Дмитриевне Пановой, Чаадаев познакомился с ней в 1827 году в подмосковном имении тетки. Это был ответ на реальную корреспонденцию Пановой - Чаадаев писал ей довольно долго, но писем отправить так и не решился.

Панова была единственной женщиной, в доме которой он изредка бывал. Приятельница Чаадаева окажется, по мнению властей, "безнравственной женщиной", к тому же с лесбийскими наклонностями - она пыталась избавиться от них, обращаясь к религии. Первое (всего их, вероятно, было восемь) "Философическое письмо" как раз и было попыткой ответа на вопрос Пановой, почему обращение к религии принесло ей не просветление, а грусть и переживания, "почти угрызения совести".

По словам пушкинского приятеля Соболевского, Панова "была гадкая собою, глупая... и страшная блядь": "Я до сих пор не могу понять, как мог Чаадаев компрометироваться письмом к ней и даже признаваться в знакомстве с нею". В конце 1836 года Губернское правление, проводившее разбирательство по поводу появления "Философического письма" в печати, признает Екатерину Панову ненормальною. Ее поместят в психиатрическую лечебницу по ходатайству мужа, недовольного "бесстыдным" поведением супруги, с которой он прожил в бездетном браке пятнадцать лет.

Скандал, вызванный публикацией "Философического письма", явился для Чаадаева полной неожиданностью. Тем более что ранние фрагменты его другого эпистолярного сочинения об архитектуре появлялись в 11 номере "Телескопа" за 1832 год. Действительно, Чаадаев поначалу пытался опубликовать письма в нескольких изданиях или на французском языке, но потом оставил эту затею.

Редактор "Телескопа" Надеждин сообщил Чаадаеву о выходе русского перевода "...письма" в 15 номере "Телескопа" за 1836 года, когда тираж уже был почти отпечатан.

Почин гонений на Чаадаева принадлежал другому гомосексуалу - графу Сергею Уварову. Тот смог отомстить своему сопернику, который в начале 1830-х неожиданно стал порываться возвратиться на государеву службу из-за финансовых затруднений (на что можно было пустить миллион золотом, оставленный родителями...) - все имения были перезаложены неоднократно и наконец пущены с торгов. Государь предложил Чаадаеву место в министерстве финансов, но он просил другой должности, размышляя о плохом устройстве образования в России.

В итоге на докладной записке о статье "Философические письма" в журнале "Телескоп", поданной министром просвещения Уваровым, на чьи лавры посягал Чаадаев, Император Николай Павлович написал: "Прочитав статью, нахожу, что содержание оной - смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного".

Устроить дела с Чаадаевым было поручено шефу жандармов Александру Бенкендорфу (1783-1844). Бывшего "гусара-философа" официально объявили сумасшедшим. К нему приставили врача, у которого он должен был наблюдаться каждый день. Впрочем, ежедневные визиты врача вскоре перешили в еженедельные. А в сентябре 1837-го они и вовсе прекратились при условии, чтобы Чаадаев "не смел ничего писать...".

Чаадаев перестал писать, но не рассказывать и удивлять свет остротами и сарказмами. До смерти своей он продолжал держаться довольно независимо, демонстрируя недовольство почти всем в России. Некоторые из анекдотов Чаадаева пересказываются российскими интеллигентами, недовольными властью и внутренней политикой России, до сих пор.

Вот один из них, как его передавал полтораста лет назад Герцен.

"В Москве, говаривал Чаадаев, каждого иностранца водят смотреть большую пушку и большой колокол. Пушку, из которой стрелять нельзя и колокол, который свалился прежде, чем звонил. Удивительный город, в котором достопримечательности отличаются нелепостью; или, может быть, этот большой колокол без языка - гиероглиф, выражающий эту огромную немую страну, которую заселяет племя, назвавшее себя славянами, как будто удивляясь, что имеет слово человеческое".

Когда спустя пятьдесят лет после смерти Чаадаева бумаги острослова разбирал его биограф Гершензон, он нашел всего лишь два женских письма. И это притом, что женщины почитали Чаадаева и благоговели перед ним. На почве такого почитания, кстати, все-таки разгорелся единственный односторонний роман Чаадаева. Некая Авдотья Сергеевна Норова жила в усадьбе неподалеку от имения его тетки. Болезненная девушка, не помышлявшая, впрочем, о замужестве, безответно влюбилась в Чаадаева. Но Чаадаев никак не ответил на эти чувства, "он вообще, по замечанию современников, никогда не знал влюбленности...", "ни в первой молодости, ни в более возмужалом возрасте Чаадаев не чувствовал никакой <...> потребности и никакого влечения к совокуплению" (так сказал "достоверный свидетель" Михаилу Ивановичу Жихареву, приятелю и биографу Чаадаева).

Не чувствовал, потому что рядом всегда был верный камердинер. Иван Яковлевич - знаменитый чаадаевский слуга ("гораздо более друг, нежели слуга своего господина"), крепостной - получил от Чаадаева вольную и после этого по меньшей мере еще около десяти лет служил своему хозяину. В общении с Чаадаевым он был ему ровней. Они говорили друг с другом на "ты". Изящные манеры его вводили в заблуждение посольских секретарей в Европе. А Александр Сергеевич Пушкин во время визитов к Чаадаеву так вообще подавал тому руку. Слуге - руку!.. Слуге, который в Европе был принят за знатного русского вельможу, не желающего представиться царскому посланнику.

Из крепостного мальчишки Чаадаев воспитал себе помощника, любовника... товарища и собеседника, способного обсуждать разнообразные вопросы на нескольких языках. Он придумал в России то, чем хотел окружить себя в Швейцарии.

Последние годы Чаадаев провел со своим верным Жаном во флигеле Левашовых. Флигелек осел, покривился, да и у дома появился новый хозяин. За двадцать лет Чаадаев ни разу не выехал из Москвы, не переночевал вне города. Современники прозвали его "преподавателем подвижной кафедры", имея в виду, что он переходил из салона в салон. Москва ухаживала за ним, зазывала к себе, а по понедельникам, когда он принимал, заполняла его скромный кабинет. За три дня до смерти он еще о чем-то говорил за своей "подвижной кафедрой" в английском клубе. Скончался внезапно в апреле 1856 года посреди беседы с хозяином дома, ожидая пролетки.

Отвернувшись от царской России и православия, Чаадаев, сообразно своим мыслям и отчасти сексуальным желаниям, создал пространство философских координат, опирающихся на католицизм и взгляды Шеллинга, более предрасположенные к свободомыслию, а, следовательно, и к терпимому отношению к личной жизни человека.

"Философические письма" Чаадаева направлены против темной России, прячущей свои государственные и моральные проблемы под грузом религиозных и нравственных табу, в которых она и видит только единственный залог своего имперского могущества и силы. В такой России, дабы не отправиться в Сибирь, "педерасту"-интеллектуалу стоит прикинуться светским болтуном, а греческому Периклу, по словам Пушкина о Чаадаеве, "под гнетом власти царской" уготовано лишь недолго быть "гусарским мудрецом", в котором иная мудрость - всего-навсего довесок к гусарскому кутежу и гульбе.

Ссылки:

Владимир Кирсанов. 69. Русские геи, лесбиянки, бисексуалы и транссексуалы

Поделиться линком

Настоящий ресурс содержит материалы 18+