Геи и субкультура гомосексуальности в Европе раннего и высокого Средневековья

Как мы уже рассказали ранее, гомоэротические отношения в Западной Европе во времена средневековья были самыми разными - и откровенно чувственными, телесными, и страстно, интимно дружескими. Дистанция между неосознанным гомоэротизмом и гомосексуальностью была в те времена гораздо больше, чем теперь; влюбленные зачастую не допускали телесной материализации своего желания. Но сама идея "чувственной дружбы", характерная церковным и монастырским кругам, быстро распространилась, став не только предметом откровений священников в письмах к близким, но и темой любовной поэзии того времени. В обществе, где тисками воздержания сдавливались чувства целого сообщества иерархов церкви и обыкновенных монахов, отрезанных от мира стенами монастырей и страхом вечного наказания за прегрешения, именно в эротической поэзии находили выход сокровенные грезы, а любовная связь между учителем и учеником воспевалась как подлинный идеал отношений чистых душ.

Св. Аэльред и вовсе считал однополую любовь более приближенной к истинному христианскому идеалу, ссылаясь на пример подобных "брачным узам" отношений Христа и Иоанна. А его прославленные современники - глава влиятельной церковной школы в Шартре, епископ Реннский Марбод; аббат, затем архиепископ Долский Бодри де Бургей; св. Бернард Клервокский; ученик Пьера Абеляра Хилари Англичанин и многие другие - создали на латыни в X - XII вв. целый жанр откровенно эротичной любовной лирики, обращенной к юношам.

В "Послании Анжуйскому юноше" Хилари воспевает его красоту и умоляет снизойти к его чувствам: "О, как бы мне хотелось, чтобы ты пожелал денег!.. Ты напрасно думаешь, что такие отношения порочны. Это глупо - быть таким несговорчивым". "Очаровашка, прекрасный цветок, сверкающий алмаз, если б ты только знал, как красота твоего лица разожгло мою любовь!" - шепчет Хилари другому пареньку...

Страсть Бодри де Бургея к юношам порождала шумные скандалы, он то оправдывался, говоря, что грезит о юношеской любви как если бы она была реальной, то горячился, заявляя, что это Господь, вдохнув в него жизнь, одарил его святым правом любить... С именем епископа Реннского, прославленного наставника Бодри, связан классический треугольник: Марбоду кружил голову обаятельный малец ("захватывающий дух юноша, красота которого палит меня огнем"), терявший рассудок по смазливой девице, которая, в свою очередь, была безнадежно влюблена в Марбода. И, кажется, ни один из них, несчастных, так и не обрел покоя в объятиях любимого. Сохранились, кстати, и письма, которыми влюбленный Марбод забросал некоего парня, с которым был вынужден расстаться из-за дел, что тот вел в другом городе, требовал от него немедленно вернуться, "если любит" и если не хочет иссушить в разлуке их нежные чувства...

Кстати:Средневековое религиозное искусство не боялось наготы как таковой, но оно не было искусством эротическим; степень допустимого телесного обнажения и его детализация зависели исключительно от контекста, и, в конечном счете, изображалась не столько нагота, сколько идея наготы. Тело было лишь символом человеческой хрупкости и ранимости, знаком унижения, невинности или нечистоты.Фронтальная нагота при изображении и Христа, и смертных мужчин не поощрялась, а на Тридентском соборе в середине XVI в. была и вовсе запрещена; в итоге образы обнаженного тела исчезли с полотен религиозного содержания вплоть до 1890 г.

Редкую возможность изображения реального человеческого тела давали только образы Адама и Евы; степень их обнаженности зависела от времени действия: до грехопадения они были нагими по определению, а после него у прародителей появились фиговые листки. Однако, по понятным причинам, всех привлекал именно момент грехопадения... Ранние средневековые барельефы (как триптих из слоновой кости начала V в. "Адам в раю") нередко изображали Адама совсем нагим, но позже на это мало кто отваживался.Венецианская мозаика XIII в. "Шесть дней творения" в соборе Сан-Марко показывает стоящего лицом к зрителю обнаженного Адама коротконогим и толстобедрым. На барельефе фасада собора в Бурже (вт. пол. XIII в.) Адам и Ева совершенно нагие, праотец также обращен к зрителю. На фронтоне собора в Орвието середины XIV в. люди, восстающие из мертвых, изображены, за исключение гениталий, нагими; все праведники в раю одеты, гениталии обнажены только у обитателей ада. Фронтальная нагота грешников изображена и на барельефе Страшного суда собора в Бурже.На фреске Джотто в капелле Скровеньи в Падуе четверо грешников подвешены на крюках за те части тела, которыми они грешили: двое из них - мужчина и женщина - за гениталии; в другом месте той же фрески дьявол рвет щипцами грешнику яйца.

Известно также и несколько средневековых лесби текстов: в основном, любовные письма монахинь и песни трубадуров конца XII в. Этьена де Фужера и Бьери де Романа, писавшего от имени женщины и, возможно, бывшего ею.

Идеализация чувственных отношений между мужчинами в средневековой Европе была особенно сильной в районах с развитыми городами - прежде всего, в мусульманской части Испании, в сохранившихся еще с римских времен Барселоне, Кордобе, Сарагоссе, Валенсии и Мериде. Андалусийское и каталанское сообщества геев процветали. Во многом это было связано с исламскими традициями, не придававшими кораническим запретам однополого секса особенного значения. Арабский словарь содержит богатейшую коллекцию слов, определяющих гомосексуальность и мужскую проституцию, а любовное послание мужчины к мужчине составляет основу испано-арабской средневековой литературы. Даже страсть к женщине обыкновенно выражалась метафорами, восходящими к мужской красоте: в Андалусии девушек одевали и стригли, как мальчишек, и это сильно влияло на восприятие эротических образов.

К гомосексуальности тяготели многие исламские мистические учения; геи были и среди признанных улемов; юношей предпочитал, например, известный поэт и богослов из Альмерии ибн Аль-Фараа. Севильский правитель XI в. аль-Мутамид писал о своем паже: я сделал его рабом, но его застенчивость превратила меня в пленника, и теперь мы оба - рабы и властители друг друга... Его бойфренд поэт ибн Аммар был самым могущественным испанским политиком того времени. В начале века Валенсией управляла гей-пара бывших рабов; восторженная молва об их трогательных отношениях разносилась по все Иберии. Страсть стирала границы: король Сарагосы XI в. мусульманин аль-Мутамим был страстно влюблен в своего пажа-христианина; блистательный поэт X в. ар-Рамади, говорили, готовился даже сменить веру ради бойфренда...

В XII в. геи почувствовали себя свободнее: однополая любовь, казалось, пленяла всех и повсеместно, вне зависимости от возраста и социального статуса. Общество искало доводов в пользу примирения с меньшинством, соприкосновения с которым, по словам епископа Мэнского и архиепископа Турского Хильдеберта Лавардинского и Вальтера Шатильона, "ни одному слою уже не избежать", поскольку даже "принцы превратили это преступление в обычай". Им вторил Бернард Морлакский: "Геи многочисленны, как ячменные зерна, как раковины на дне морском, как песчинки на берегу... в городах, в селениях, даже в святых местах... вся вселенная - о, господи! - втянута в это ужасное занятие!"

Тема гомосексуальности привлекла внимание светских хронистов; о геях написали Вильям Руфус и Ордерикус Виталис. К слову сказать, именно Руфуса клирики обвиняли в пристрастии к содомскому греху и с его именем связывали повсеместное распространение гомосексуальности в Англии, где в былые времена, как им казалось, грешили совсем не часто. Подлинным гнездом порока Вальтер Шатильон считал Францию, где, постигая науку врачевания, британская молодежь благородных кровей обрела, к несчастью, лишь недостойные привычки. Объектами придирчивого внимания Виталиса были мода и повальное увлечение ею молодежи; новые фасоны, длинные волосы и прочие новации вызывали у него осуждение - в них он усматривал признаки пагубной феминизации.

Кстати:Средневековые споры о мужском костюме разжигало, как правило, одно противоречие: желание надежнее скрыть "телесный низ", звучавшее в пользу удлиненных плащей, не стыковалось со стремлением отличаться костюмом от женщин, что требовало укоротить плащи и камзолы. В эпоху Каролингов главным аргументом в пользу длинной одежды были соображения удобства. "Кому нужны короткие плащи? В постели они не прикрывают, на коне - не защищают ни от дождя, ни от ветра, а сидя не спасают ноги ни от холода, ни от сырости", - говорил Карл Великий.

В Византии основой одежды была римская туника. Варварам она казалась неподобающе женственной, однако уже к XI в. восточный покрой распространился и на Западе. Норманнский хронист Виталис жалуется, что молодежь метет пыль полами плащей и кутает руки в складках широких рукавов так, что "не может ни ходить, как следует, ни делать что-либо полезное". Длинные костюмы стирают отличия мужчин от женщин и провоцируют содомский грех, несовместимый с "честными обычаями предков" и сулящий стране позор и вырождение. В XIV - XV вв. мужская одежда укоротилась и стала облегающей: если в раннем Средневековье мужской кафтан прикрывал большую часть ног, то к 1350 г. его пола поднялась до колен, а в 1376 г. - почти достигла пояса. Короткие камзолы ничуть не скрывали отчетливых мужских рельефов, туго обтянутых узкими штанами как сзади, так и спереди. Откровенная молодежная мода смущала не только священников, но и обычных горожан.

Майнцский хронист 1367 г. досадует: "Человеческая глупость дошла до того, что молодые мужчины носят настолько короткие кафтаны, что они не скрывают ни срамных частей, ни зада". Ему вторит французский моралист, его современник: "Мужчины, в особенности дворяне, оруженосцы и их свита, а также некоторые горожане и их слуги завели столь короткое и столь узкое платье, что оно позволяло видеть то, что стыдливость повелевает скрывать. Для народа сие весьма удивительно..." В середине XIV в. муниципалитеты многих европейских городов запретили носить кафтаны выше колен; немецкое право требовало от мужчин полностью прикрывать "стыд" спереди и сзади; французские проповедники сравнивали "бесстыжих юношей" с обезьянами, утверждая, что именно публичная демонстрация обтянутых задниц стала причиной поражения Франции в Столетней войне.

Споры "до хрипоты" вызывали также прически и бороды. Борода издревле была символом мужественности и достатка, и сбривание волос на голове и теле считалось унизительным. В германских племенах осуждали тех, кто пренебрегал бородой; еще в XI в. немецкий аббат сетовал на распространение "отвратительного для скромных глаз постыдного обычая пошлых французов стричь бороду, укорачивать и уродовать одежду".

Затем мода изменилась, и в XII в. моралисты жаловались уже не на бритые подбородки, а на бороды. Виталиc писал на сей счет: "Сейчас почти все наши соотечественники посходили с ума и носят маленькие бородки, признавая тем самым, что, подобно козлищам смердящим, они погрязли в мерзких вожделениях". Длинные бороды, писал французский священник, "придают людям вид козлов, чьей мерзкой порочности постыдно подражают своими грехами прелюбодеи и содомиты". Изменилось отношение и к длинным волосам. В Англии XII в. их стали считать признаком изнеженности и следствием норманнского влияния. Епископ Годфруа Амьенский отказался даже принимать пожертвования от человека, прошедшего к алтарю неподстриженным, заявив, что церкви "не стоит принимать дары от того, кто, подобно женщинам, распустил кудри по плечам".

Многих знаменитых мирян того времени мало заботило общественное осуждение их нравов; хотя любовные интрижки мужчин друг с другом были самым частым поводом для насмешек, репутация гея - мнимая или реальная - жизнь горожанам не ломала. Жители Тура, например, запросто распевали на улицах куплеты об интимной связи своего архиепископа, прозванного Флорой, с епископом Орлеанским.

Английский король-воитель Ричард Львиное Сердце, в молодости принц Аквитанский, был до одури влюблен во французского короля Филиппа, с которым делил не только кров и стол - буквально говоря, тарелку, - но и постель, чем "несказанно изумлял и поражал своего отца". Будучи праведным католиком, Ричард каялся и не раз заявлял, что отринул от себя грехи молодости (наверное, имея в виду лишь пьянство и страсть к женским тряпкам), но монашески аскетичный образ жизни вел только во время недомоганий; король даже женился, но наследника так и не оставил.