Рецензия на книгу Sarah Lucia Hoagland. Lesbian ethics. Towards New Value. - Institute of Lesbian Studies, California, 1992.

Согласно легендам, греческая поэтесса Сапфо, посвящавшая свою мелику (род любовной лирики) различным подругам-женщинам, и покончившая с собой, бросившись со скалы в море из-за покинувшего ее, постаревшую, друга-мужчины, жила на острове Лесбос. С тех пор, резюмируют мифологи, термин "лесбианизм" стал прилагаться к альтернативным формам женского эротизма. Уже в своей основе легенда о самой известной лесбиянке мира содержит конфликт, эмпатичный андроцентристскому сознанию, спровоцированный и осуществленный им: страсть ко многим женщинам оказалась лишь забавой, игрой перед истинным, гетеросексуальным, всепоглощающим влечением гречанки к мужчине, Фаллосу, из-за тоски по отсутствию которого она искала гибели. Так, в истоках культурного дискурса Лесбианизма были визуализированы две взаимоисключающие концепции: феминная - о самостоятельности и независимости женского эротического импульса, не нуждающегося в гетеросексуальных технологиях, и маскулинная - о Лесбианизме как способе замещения Мужского при его отсутствии. В XX веке лесбианизм, получив статус одной из феминистских философий, принял вид идеологического знака. Автор книги "Лесбийская этика", Сара Лусия Гоагленд выступает интерпретатором традиций, интеллектуальное начало которых разработали Моника Виттиг¹ и Шарлотта Банч² . Лилиан Фадерман обозначила словом "лесбианизм" эмоциональное и сексуальное влечение женщин-писательниц и интеллектуалок к своему полу³ .

Адриена Райх утверждала, что "лесбианизм" является политической категорией, не переносимой исключительно на генитальные контакты⁴, а Нэнси Чодоров представляла лесбианизм как одну из форм противостояния общества принципам патриархатного контроля и доминирования, и попыток со стороны патриархата исключить из поля культуры материнско-дочерние отношения, позволяющие женщине испытывать любовь к другой женщине и идентифицировать себя с ней⁵. Энн Фергюссон различала три аспекта лесбианизма: 1) в качестве номинации из сексопатологии, имеющей медицинско-уничтожительную коннотацию по отношению к квир-меньшинствам; 2) как социо-политическую дефиницию лесбийского гражданского самосознания; 3) как транс-историческую традицию, связанную с особенностями реализации женского (как лесбийского) типа желания⁶. В словаре Мегги Хьюм по Феминистской теории Лесбианизму и семантике его дериватов посвящено четыре статьи⁷.

Сара Лусия Гоагленд, в отличие от психоаналитических и социо-политических исследований, предлагает взгляд на проблему Лесбианизма в русле философии ценностей (Value theory), нового и продуктивного направления этики и аксиологии, успешность которых подтверждают четыре переиздания ее книги. Используя лингвистическую критику значений и логический анализ языка, Гоагленд вскрывает патриархатные основания традиционной этики, фиксируемой гетеросексуальными отношениями, и показывает, что в "гетеросексуальной" этике отсутствуют моральные выборы, а альтернативное (в сексуальном плане) решение расценивается как вызов системе. Гоагленд сравнивает нарушение патриархатной этики в том случае, когда девушка беременеет вне брака, и в случае женского отказа от гетеросексуальных отношений, утверждая, что в первом случае нарушение морали, тем не менее, сохраняет неизменность доминантных ценностей, тогда как лесбианизм означает отказ от сотрудничества с этими ценностями в принципе, что подрывает иерархическую политику. Так, лесбийская этика, по Гоагленд, поднимает проблему плюральности и множественности этик, сосуществование которых и должно быть принято как моральная норма.

Другая важная проблема, которая, согласно Гоагленд, имеет статус "политической корректности" связана с тем, что в гетеросексуальных отношениях часть женской энергии "уходит" на мужчину, тогда как лесбиянка тратит ее на себя, получая обвинение в "эгоизме". Однако гетеросексуальная этика имеет "двойной стандарт" и не способна однозначно ответить на вопрос: "Что более морально - защищать себя или оставаться вежливой и деликатной?" В зависимости от гендера того, кто задает вопрос, она регламентирует и стратегию поведения, внушая женщине, что "морально" оставаться "женственной", т.е. слабой и уязвимой, а не пытаться использовать власть и силу, что означает в терминах морали перестать "быть хорошей". Так, исследовательница показывает, что конструирование "женственности" в патриархате всегда происходит по отношению к кому-то Иному (мужчине, Фаллосу), но никогда ни по отношению к самому субъекту. Иначе говоря, гетеросексуальная этика женственности неэквивалентна самой себе. Отсюда следует, что гетеросексуальные нормы морали воплощают образец социальной ориентации, однако исключают индивидуальную честность. Ценность лесбианизма, которую призывает признать Сара Гоагленд, обусловлена и тем, что лесбианизм предоставляет возможности для развития индивидуальной честности, в которой изначально отказывает личности гендерно-ориентированная мораль.

Писательница выдвигает утопический проект совершенной дружбы, любви и сексуальности, который аппелирует к созданию женского лесбийского сообщества, подрывающего, самим фактом своего осуществления, основы мужского морального паразитизма. Отталкиваясь от нарративных конструкций женского гомо- и гетероэротизма, созданных мужчинами, Сара Лусия Гоагленд предлагает вместе с ней совершить путешествие в мир действительно моральных отношений, исповедующих терпимость к многообразию, вместо ожесточенной бинаризации стандартов. Для женщины традиционная любовь синонимизируется с "самоотвержением", подаваемым под соусом "альтруизма". Пытаясь моделировать свое любовное поведение "от обратного", т.е. не от "уступки" и "самоуничижения", а самоутверждения и знания, женщина получает маркировку "морально незрелой" и "инфантильной", и это осуждается обществом. Однако и сакрализуемое мифологемой мелодрам самопожертвование не является абсолютным качеством: оно рассматривается как достоинство исключительно женского пола в гетеросексуальной паре, предписываемый патриархатной моралью "выбор" женщины в пользу мужа и детей, оказывается "ролевым этикетом".

Моральный альтруизм, ожидаемый от женщины, на самом деле, считает Гоагленд, означает "обслуживание" женщиной "гетеросексуального социального заказа"⁸. Сопоставляя лесбианизм и гетеросексуализм как формы социальной организации, Гоагленд интерпретирует гетеросексуализм как колониальную политику, в ряду других "территориально-телесных" экспансий, подобно расовой, национальной, гендерной. В данном случае, в объект присвоения превращаются сексуальное желание и наслаждение. По мнению автора, гетеросексуализм не нуждается в "истинной интимности", т.е. любовном взаимообмене, т.к. позиции гетеросексуальных любящих принципиально не равны, что выглядит иначе в этике "кооперативных" ценностей лесбиянства, выдвигающих на первый план взаимоподдержку и эмпатию, вместо иерархически зависимых власти, денег, амбиций, гордости. Только в лесбийском community, резюмирует Гоагленд женщина в полной мере способна ощущать свою личность и свое тело, создавать истинную мораль и моральность.

С лесбийским Проектом Гоагленд, конструирующим "мета-галактическую" этику (в терминологии Мари Дали) интересно сопоставить крайние точки женского гомоэротического дискурса, визуализированного в мужских культурных наррациях. Двумя всепоглощающими оппозитивами представлена лесбийская утопия в текстах мужчин: это либо Миф, либо Изгнание (Потеря, Отсутствие). В первом случае, изображая гетеросексуальные отношения, авторы реферируют их к поэтике "золотого века" лесбийского матриархата; во втором случае, описание Лесбийского коннотируется семантикой "отчаяния", "страдания", "изъяна", развивающегося в условиях Лагеря, Войны, Барака, Ссылки. Идея, лежащая в основаниях обоих типов нарраций, идентична: женской любви и дружбы не существует, женская взаимонаправленная сексуальность - только "игра", род вызывающего кокетства, призванного привлечь интерес мужчины; женщина, утверждает андроцентристское мышление, вынуждена оставаться (возвращаться) с мужчиной, чтобы действительно ощутить полноту любви и сексуальности, осознание своего тела - в его раз - личности - с - мужским. С этой точки зрения, гетеросексуальное самопожертвование женщины интерпретируется как ритуал, способствующий сохранению стабильной структуры государства.

При этом античная нарратология, еще хранящая в близкой памяти величественные образы женской силы и власти, обусловленные влиянием языческих матриархатных культов, оказывается более либеральной по отношению к Лесбосу: изображая гетеросексуальную пару в качестве идеальных любовников, для "подтверждения" их "идеальности", она помещает героев в лесбийское окружение или декорирует лесбийскими аллюзиями как указателями на "совершенность", перфектность, исключительность ситуации. Например, в I в. до н.э. римский аристократ Валерий Катулл дал псевдоним "Лесбия" своей замужней и неверной подруге, всю грусть и боль неровного романа с которой, он попытался переложить в стихи. То, что имя "Лесбия" как стилистическая фигура было сконструировано под влиянием образа Сапфо, считается доказанным⁹, но какой смысл вкладывал Катулл в это имя 5 веков спустя после гибели нарциссичной поэтессы? Разве любовница Катулла была поклонницей гречанки? "Его" Лесбия, по отзывам современников, откровенно скандализировала общество, демонстрируя пренебрежение "обычаями и моралью предков" и постоянно вмешиваясь в политическую жизнь...

Во II веке н.э. другой известный грек Лонг написал роман "Дафнис и Хлоя", инициировавший собой жанр "буколических" идиллий и "аркадий" в западноевропейской литературе; его роман начинался со слов: "На Лесбосе, охотясь в роще, нимфам посвященной, зрелище чудесное я увидел, прекраснее всего, что когда-либо видал, картину живописную... (выделено мной - В.С.)¹⁰. Так, очевидно, что образ "Лесбоса", "Лесбии", "лесбиянства" в воображении античных мужчин выступал аналогом Эдема, райского сада, абсолютного воплощения всего Прекрасного, что есть на земле, сфокусированного в женской сакральной фигуре, провоцирующей мужскую боль.

Какова природа этой боли? Ведь тот "прекрасный, прекрасный мир", к которому призывают Мери Дали, Джилл Джонстон и Сара Гоагленд, на самом деле не представляет опасности для мужчин. Более того, хотя лесбианизм как философия вырос из осознания женщинами-гомосексуалками дискриминации их прав и справедливого протеста против этого, я сталкивалась не однажды с тем, что мужчинам - нравятся лесбиянки (как сказал один мой знакомый: "За творческую дерзость!"). Нравятся, как культурная идея. Как альтернативный проект. Как китайский сервиз из 112 фарфоровых слоников и собачек с пожеланиями Сяо (господину, хозяину) "много-много лет мира и благополучия!" Вразрез с первоначально выраженным стремлением эпатировать, лекцию по "Лесбийскому желанию", которую я читаю в курсе гендерной теории, студенты слушают в напряженной тишине, за которой, кажется, стоят шок и депрессия. Лесбианизм, этот философский мираж, эта сказка о стране, "которой нет на карте", оказывается отгороженной от мужчин непроницаемой стеной, подобно "материнскому раю", после выхода из которого - из чрева, из лона природы, из стадии до-символической и всепрощающей любви, - вернуться уже нельзя. Ни возникают ли мужская депрессия и страх от наблюдения за чужим желанием, соприкосновение с которым невозможно, неосуществимость которого очевидна, а финал неизвестен? Или метаморфозы этого желания как-то отражают тайные мужские страдания? Или это боль об оставленной матери, которую, согласно Кристевой, каждый мужчина желает видеть девственной (т.е. лесбиянкой - ? - В.С.), чтобы избежать страха соперничества с отцом?¹¹ Как попытка освободиться от боли и страха покинутости, "ненужности" женскому желанию, сконструирована, на мой взгляд, вторая линия репрезентации лесбиянок в дискурсе мужской наррации. Она наиболее активизирована в текстах XX века, отравленного монотеизмом христианства и фаллосами политических диктатур. Эта линия, представленная мужскими именами, репрезентирует "плач по мужчине", как бы "изъятого" у женщины - войной, тюрьмой или ссылкой, - и потому вынужденной (а не волеющей!) стать лесбиянкой. Как бы желая освободиться от собственной боли по "утерянному раю", мужчины-авторы перелагают ее на плечи женщин в виде боли по "утерянному мужчине". Как, например, Юз Алешковский в стихотворении "Лесбийская свадьба" описывают ситуацию, происходящую в женском лагере сталинских времен, где лесбийские связи возникают не в результате желания, а вопреки ему, из тоски "по мужику". Близкой по фаллической символике оказывается повесть другого автора-мужчины, который разворачивает повесть "о лесбосе" в пространстве лагерного барака времен китайской "культурной революции"¹².

Как фантасмагорию, столкновение с ирреальным, горечь от соприкосновения с "дверью" в несуществующий мир, увиденный то ли во сне, то ли наяву, переживает эпизод с лесбиянками и другими квир-персонажами, герой - мачо повести Фазиля Искандера "О, Марат!" Момент узнавания о лесбийской любви оказывается для него роковым: это потеря ценности себя как личности, так как свою ценность он определял исходя из своей субъектности как носителя Лого-Фаллоса; это мгновенное разрушение всей устоявшейся этики и моральных норм, что координируется с идеей Сары Лусии Гоагленд о гетеросексуализме, предназначенном для регулирования социальных статусов и утверждения стабильности андроцентрического государства, и лесбианизме, деконструирующем эту экономику "этики правления".

...Несмотря на оптимистический пафос, мне кажется, "Лесбийская этика" это все-таки грустная книга: о традиционной морали, сосредоточенной на "женском альтруизме" и о "золотом веке" лесбийской утопии, "там, за зеленой дверью"¹³, которого, кажется, никогда не было, просто потому, что такого " быть не могло".

...Я слышала, что икона, почитаемая православными лесбиянками, это Богоматерь "Утоли мои печали" - возможно, потому, что их печаль, как и желания, неутоленные?..

ЛИТЕРАТУРА