В галерее "Дом Нащокина" проходила выставка фотографий Рудольфа Нуреева. Приехавшая из Парижа экспозиция посвящена печальной дате - пятилетию смерти выдающегося танцовщика.

Нуреев - из ряда русских гениев (Ростропович, Тарковский, Барышников), без которых невозможно представить послевоенную мировую культуру. Но в отличие от других вырвавшихся на Запад соотечественников он напрочь лишен ореола святости.

Гений. Гомосексуалист. Скряга. Хам. Нуреев позволял себе дерзость оставаться самим собой и не выдавать бешеную работоспособность и Божий дар за служение святому искусству.

"Может ли плохой человек быть талантливым?" - спрашивали у Фаины Раневской. "Да, - отвечала актриса, - талант не выбирает, он растет, как бородавка, на первом попавшемся теле".

Тело Нуреева без бородавки таланта имело бы крайне непрезентабельный вид. За вычетом Божьего дара в нем мало симпатичных черт: необразованный выскочка, миллионер с сомнительным вкусом и манией накопительства. Как и положено истинно порочному человеку, Нуреев был гомосексуалистом и умер от СПИДа. Всего этого вполне достаточно, чтобы стать иконой для каких-нибудь прыщавых тинейджеров. На Нуреева же молится полмира. Он был совершенно непревзойденным танцовщиком, человеком, фанатично преданным искусству.

Контрасты эти мешают Нурееву окаменеть в величии теперь уже посмертной славы. Он все еще остро моден и невероятно интересен. Впрочем, как известно, по-настоящему интересны очень богатые, очень бедные, очень порочные и очень талантливые. По-крайней мере, три эпитета из четырех перечисленных относятся к Нурееву.

В одном интервью Михаил Барышников рассказал историю о Нурееве. В 1961 году в Ленинграде их общий друг пришел к Нурееву в гости. Тот сидел один в комнате и слушал музыку - Бранденбургский концерт Баха, одновременно играя в детский паровозик. "В некотором роде, - рассуждал Барышников, - это сущность Рудольфа: Бах и игрушечный паровозик. Рудольф был великим артистом и великим ребенком.

Детские паровозики преследовали Нуреева всю жизнь. Когда в 1961-м он "сбежал" - остался во Франции, он более всего горевал о потерянном багаже: балетных туфлях, парике и о своей первой парижской покупке - "замечательной электрической железной дороге".

Дорогу, по всей видимости, конфисковали советские власти, потому что за свой наглый побег Нуреев был заочно приговорен к семи годам тюрьмы с конфискацией имущества.

Паровозы - не только метафора странствий. Для Нуреева они еще и символ детства, по которому каждый человек страстно тоскует и в которое желает вернуться.

Рудольф Нуреев появился на свет в поезде, который шел на Дальний Восток. Случилось это 17 марта 1938 года. Его мать Фарида была домохозяйкой, отец, Хамет Нуреев, - политруком Советской Армии. В семье уже было три дочки. Рудольф особенно дружил с младшей, Розой. Он даже завещал ей свой дом в Монте-Карло, но в последний момент разругался с ней и переписал завещание, дав тем самым повод для судебной тяжбы по поводу своего наследства.

...Детство и юность Нуреева прошли в Уфе. С 7 лет мальчик занимался в кружках народного танца, с одиннадцати брал уроки у А.Удальцовой, бывшей солистки Дягилевского балета. В 16 лет его зачислили в труппу Уфимского оперного театра, а через год послали на стажировку в Ленинград.

В руки опытных педагогов училища Вагановой он попал с фатальным опозданием. "В Ленинграде ему наконец-то серьезно поставили ноги в первую позицию, - считал Барышников. - Это очень поздно для классического танцовщика. Он отчаянно пытался догнать сверстников. Каждый день весь день - танец. Проблемы с техникой его бесили. В середине репетиции он мог разреветься и убежать. Но потом, часов в десять вчера, возвращался в класс и в одиночестве работал над движением до тех пор, пока его не осваивал".

Он брал уроки музыки, ходил по театрам и музеям, коллекционировал пластинки, изучал западную хореографию по иностранным журналам, которые доставал неведомо каким путем.

"Он впитывал все как губка", - хором вспоминают друзья. Губку, как оказалось, можно было насыщать бесконечно. Уже за границей он вкалывал как вол - 300 спектаклей за год, чуть ли не каждый вечер выходил на сцену. Такой ритм (даже если не учитывать постоянные переезды) губителен для профессионала. Нуреев выдерживал и умудрялся к тому же периодически напиваться.

Еще не мог остановиться в собирательстве красивых вещей - все его шесть домов были набиты антиквариатом. Друзья разводили руками, полагая, что это компенсация за голодное уфимское детство. Самая сногсшибательная покупка - два острова в Средиземном море - обошлась ему в $40 миллионов.

В самом начале, на заре карьеры, с недвижимостью и собственностью все было в порядке: ни того ни другого он не имел. По советским меркам, Нуреев был очень благополучным артистом: в 20 лет он окончил училище и был сразу же зачислен солистом в Кировский театр, много гастролировал. Ему и балерине Алле Сизовой партком выделил одну двухкомнатную квартиру на двоих: больше квартир не было, а без жилья были двое. "Они думают, что я на ней женюсь! - кипел Нуреев. - Никогда!"

Жил он у своего учителя Александра Ивановича Пушкина, жена которого, Ксения Юргенсон, в прошлом балерина Кировского, была для Нуреева чем-то вроде ангела-хранителя. Одна из немногих она умела тушить его приступы ярости. С годами его характер становился все более скверным.

...Его только что приняли в Кировский, он пришел на первый урок. По традиции самый юный должен был полить из лейки пол в классе. Все стоят, ждут. Нуреев тоже ждет. Наконец ему намекают, что неплохо бы полить пол. В ответ он показывает всем фигу: "Я, во-первых, не молодой. А потом, тут есть такие бездари, которые только поливать и должны".

Нурееву прощали все. Его талант был заметен невооруженным глазом. К нему относились, как к вундеркинду. Ведущая солистка Кировского Наталья Михайловна Дудинская пригласила его в партнеры. Ей было 49, Нурееву - 19. Это станет традицией: все его партнерши, в том числе и блистательная Марго Фонтейн, будут намного старше его.

Он танцевал в Кировском всего три года, причем далеко не блестяще - на Западе его техника станет куда более отточенной. Но даже за этот короткий срок Нуреев сумел сделать важную вещь: он вернул самостоятельную ценность мужскому танцу. До него, в 1940-50-е годы, мужчины в балете (советском) существовали исключительно как сопровождение для балерин. Они были массивными, чтобы правильно выполнять поддержки.

После 26 лет эмиграции, уже при Горбачеве, Нуреев вернулся в СССР, чтобы проститься с умирающей матерью и увидеть горячо любимого учителя.

Шел 1987 год, разгар перестройки. В Шереметьеве журналисты спросили его, что он думает о Горбачеве. "Он лучше, чем другие", - сказал Нуреев. Для Нуреева это было отчаянно смелым вторжением в политику: ни при Хрущеве, ни при Горбачеве ему до политики не было ровным счетом никакого дела.

Его демонстративное невозвращение с парижских гастролей - на девяносто процентов заслуга нашего славного КГБ.

Попросить убежища Нуреева заставили череда мелких, но невыносимых унижений, завистники в театре, постоянный страх стать невыездным.

В 1958-м он вместе со своей партнершей Нинель Кургапкиной гастролировал в ГДР: за месяц и десять дней в составе пестрой, как табор, делегации (цирк, песни-пляски, эстрада, балет) исколесили на автобусе всю страну. Нинель ходила в брюках - что может быть естественнее в автобусе! Но для советских женщин брюки считались неприличной одеждой, и по возвращение директор Госконцерта накатал на Кургапкину донос: дескать, она даже в Дрезденскую галерею пошла в непристойном виде. Балерина стала невыездной. "Я не знала, что делать, - вспоминала она. - Бегала по инстанциям. Даже Рудика за собой таскала в обком партии. Не помогло". Нуреева этот случай потряс. Нинель не поехала на гастроли в Париж, которых весь Кировский ждал, как путешествия на Луну.

В Париже Нуреев был занят лишь в одном балете, да и то в последнем акте, в эпизодической роли. Но публика шла смотреть именно на него, и каждое выступление сопровождалось овацией. У него тотчас появилось множество друзей. Как человек недисциплинированный, он позволял себе шататься по ресторанам и не ночевать в гостинице. В то время как вся труппа послушно знакомилась с достопримечательностями из окна штатного автобуса, Нуреев пропадал невесть где.

Его решили наказать. В аэропорту за несколько минут до отлета труппы в Лондон, где должна была пройти вторая часть гастролей, Нурееву вручили билет в Москву. "Ты должен танцевать на правительственном приеме в Кремле".

"Я почувствовал, как кровь отхлынула от моего лица. Танцевать в Кремле, как же... Красивая сказочка. Я знал, что это повлечет: я навсегда лишусь заграничных поездок и звания солиста. Меня предадут полному забвению. Мне просто хотелось покончить с собой".

К счастью, в 1961-м году, чтобы остаться на Западе, не надо было долго доказывать, что ты подвергаешься гонениям в СССР - надо было кинуться в объятия первому попавшемуся полицейскому.

До отлета в Москву оставалось два часа. Нуреев позвонил Кларе Сенн, своей хорошей подруге, и обрисовал ситуацию. Через двадцать минут Клара уже была в аэропорту. Она-то и подвела к Нурееву двух спасительных полицейских. Как раз вовремя: Нуреев играл в кошки-мышки с кагэбистом, оставленным присматривать за ним. Заподозрив неладное, сотрудник органов хотел ненавязчиво изолировать своего подопечного от группы парижских почитателей. Но тут Нуреев совершает дивный прыжок - его позднее назовут прыжком к свободе, - и, приземлившись, попадает прямо в руки французских стражей порядка. Он просит политического убежища.

Под стражей его ведут в специальную комнату. Оттуда два выхода: один - к трапу советского самолета, другой - во французскую полицию. Он наедине, без чьего-либо давления должен решить, остаться или нет.

У него за спиной безумствует секретарь советского посольства Михаил Клементьев. "Нуреев - советский гражданин, вы должны выдать его мне! Вы арестовали его; это совершенно незаконно!"

Надо ли уточнять, какую дверь предпочел Нуреев? Западный мир приветствовал его не столько как великого артиста: его мало кто тогда знал. У него были обаятельная улыбка, горделивая стать. Он выглядел символом Творца с большой буквы, который выбрал свободу.

И хотя за душой у Нуреева не было в тот момент ни гроша, хотя он не знал ни одного иностранного языка, этот его образ рыцаря искусства стал лучшим паблисити, заменившим ему стартовый капитал.

Через два месяца после побега он уже танцевал в балетной труппе маркиза де Кюваса. Еще через полгода съездил в Нью-Йорк, познакомился с Баланчиным. В феврале 1962-го подписал контракт с Лондонским королевским балетом. Что было фактом беспрецедентным: туда не брали людей без британского подданства. Для Нуреева сделали исключение - он стал партнером блистательной английской балерины Марго Фонтейн.

В Англии вообще с балетом было худо, Фонтейн была единственной и самой яркой "звездой". Когда она познакомилась с Нуреевым, ей было 42 года и она как раз собиралась оставить сцену. Нуреев вдохнул в ее танец, техничный, но по-английски обделенный эмоциями, невероятную чувственность. Они танцевали вместе десять лет и считались самым гармоничным балетным дуэтом своего времени.

Марго ввела Нуреева в высший свет, она буквально бросила к его ногам мир. Конечно, это был платонический и в первую очередь творческий союз, но когда сегодня смотришь записи их танцев и видишь полный обожания взгляд Марго, устремленный к партнеру, невольно приходишь к мысли, что их связывало очень глубокое чувство.

В 1964 году на сцене Венской оперы Нуреев поставил "Лебединое озеро", и вместе с Марго они исполнили главные роли - им устроили безумную овацию, занавес подымался больше восьмидесяти раз.

Помимо балетов с Марго Фонтейн, он как бешеный носился по миру. Его рабочий график не предусматривал отпусков и выходных. Сегодня у него спектакль в Париже, завтра утром - репетиция в Лондоне, послезавтра - гала-представление в Монреале, еще через двое суток - гастроли в Токио. Два вечера в Буэнос-Айресе переходили в турне по Австралии, которое прерывалось телевизионной съемкой в Нью-Йорке. В подобном темпе он жил не год-два, а целые десятилетия.

Разницы во времени он не ощущал, спал не больше четырех часов в сутки, причем где придется - в такси, в самолете. Он всегда был в цейтноте и мог появиться на регистрации авиарейса за пять минут до отлета - ему все сходило с рук. А его шофер, продиравшийся сквозь пробки на парижских улицах, постоянно цепенел: аварии допустить было нельзя, ведь впереди ждали концерты, съемки, публика, занавес!

При все при том надо учесть, что Нуреев был "звездой" нового поколения. Он пользовался славой не только в узком кругу фанатов балета - его знали абсолютно все: он очень умело поддерживал интерес к себе. Однажды он в течение дня дал интервью двум влиятельнейшим журналам - Time и Newsweek. Если бы он кому-то из них отказал, они обиделись бы и не напечатали интервью. А так оба издания, не подозревая о столь некорректном дубляже, опубликовали полосные портреты героя общим тиражом десять миллионов экземпляров.

Уже позже по его следам пойдут Михаил Барышников и Мстислав Ростропович, Монтсеррат Кабалье и Пласидо Доминго - профессионалы серьезного искусства, не побоявшиеся стать попсовыми кумирами.

Нуреев вел жизнь плейбоя, был завсегдатаем ночных клубов, светских раутов и дипломатических приемов. Он много пил, что не мешало ему находиться в прекрасной форме.

Даже его гомосексуализм, за который его бы наверняка, останься артист в Союзе, упекли либо в психушку, либо в тюрьму, на Западе стал частью его образа, "его сценической экзотики", как говорил Барышников. У Нуреева были романы с Фредди Меркьюри и Элтоном Джоном; молва записала ему в любовники Жана Маре. Но, как вспоминали близкие друзья артиста, гомосексуализм часто мешал в отношениях: Нуреев очень боялся сближаться с людьми, боялся, что им будут манипулировать.

Его искренней любовью был Эрик Брюн - огромного роста датчанин, считавшийся самым изысканным Принцем, когда-либо танцевавшем в "Жизели". Брюн был мировой "звездой", их роман длился до 1986 года, когда Брюн умер от СПИДа. "Все другие юноши были мимолетными увлечениями, - писал знакомый Нуреева. - Случайные встречи ради призрачного мгновения, иллюзии наслаждения, лишь бы не остаться одному".

Сексуальная ориентация дала о себе знать и в коллекционировании: он собирал живопись и скульптуру - изображения обнаженных мужских тел. Вся его огромная парижская квартира на набережной Вольтера, напротив Лувра, была завешана нагими Аполлонами и эфебами. Он платил за них огромные деньги - у его друзей портилось настроение, когда они узнавали цену того или иного сомнительного шедевра.

Нуреев, облаченный в шелковый халат (он обожал старинные дорогие ткани), идеально свои интерьеры дополнял.

Наконец, гомосексуальная ориентация необычно скорректировала его балетный образ. Когда Нинель Кургапкина говорила, что он танцует по-женски, он отвечал: "Вы что, не понимаете? Я же еще юноша!"

"Рудольф вытягивал свое тело, вставал на высокие-высокие полупальцы и весь тянулся вверх, вверх. Он делал себя высоким, элегантным и красиво сложенным", - комментировал его стиль Барышников.

"Эстетика и подход к танцу у него были женские, - писала Кургапкина. - Он первый стал делать высокие полупальцы, высоко поднимать ноги, он увлекался высоким арабеком, высоким пассе".

Нуреев первым среди советских артистов стал танцевать в трико - до него наши танцовщики носили для благопристойности мешковатые короткие штанишки или надевали под трико трусы. Для Нуреева тело не могло быть стыдным.

Гомосексуальная субкультура должна быть чрезвычайно благодарна таким людям, как Нуреев, Пьер Паоло Пазолини, Фредди Меркьюри. Благодаря их таланту гомосексуализм получил хоть какое-то социальное признание и перестал быть проблемой, интересной разве что медикам.

Благородный любовник на сцене, в жизни он был невообразимым хамом. Ни роскошь, которой он себя окружал, ни общество, в котором вращался, не избавили его от врожденной мужицкой грубости. С Игорем Моиссеевым они даже не добрались до ресторана, где собирались вместе поужинать. "В машине я заметил, - вспоминал Моисеев, - что у Нуреева резко изменилось настроение. В конце какой-то фразы он нецензурно выругался. Объяснить причину его недовольства я не мог, хотя мне и говорили о его несносном характере. Через некоторое время он выразился еще резче. Тут я не удержался: "Неужели это все, что у вас осталось от русского языка?" Моя фраза привела Нуреева в бешенство".

Так и не успев подружиться и по-человечески поговорить, они расстались.

Больше других Нуреев терзал свою многолетнюю и преданнейшую подругу Дус Франсуа - она вела его дела, помогала заключать контракты. В ее присутствии он себя абсолютно не сдерживал, обращался с ней бесцеремонно и подчас жестоко.

"Я не могу работать с женщинами, - жаловался он друзьям. - Я ничем не хочу заниматься с женщинами".

Однажды, вернувшись из очередной поездки, он торжественно сообщил, что нашел наконец-то секретаря: "Это молодой моряк с Багамских островов. У него на судне есть факс".

Свои финансовые отчеты он скрывал буквально от всех. Его патологическая скупость стала притчей во языцех. Он никогда не носил карманных денег, поэтому везде - в магазинах и ресторанах - за него платили друзья или просто сопровождавшие его люди.

За свои выступления он просил огромные гонорары. Торгуясь до конца, он через день мог позвонить и уточнить, что имел в виду сумму "чистыми", за вычетом налогов.

Налоги были самой больной его проблемой. Он думал, что и тут можно как-нибудь выкрутиться, что его, такого талантливого и уникального, пожалеют, простят, не обратят внимания. В результате всех этих махинаций его ловили на подлоге, и он выплачивал бешеные штрафы.

В этом отношении он был похож на другого русского гения - Стравинского. Тот жаловался, что налоги съедают 90% дохода. "Не может быть", - изумлялся собеседник. "Да, вы правы, - вздыхал Стравинский, - не 90, а, скорее, 95%"

Но как только деньги появлялись, Нуреев тут же вбухивал их в очередную картину или скульптуру. Он обожал редкие ткани, роскошные ковры, старинные шелка. Он мог часами рассказывать о своих костюмах, где какая вытачка и как скроены рукава, чтобы не жало в подмышках. (Барышников от таких рассказов тут же сникал.) Костюмы он заказывал лучшим итальянским кутюрье. Они стоили десятки тысяч долларов.

Он постоянно был окружен целым роем поклонников - пожилых дам и красивых юношей. Он любил свиту - она спасала его от одиночества, - хотя иногда жаловался, что какие-то малознакомые люди фамильярно называют его Руди. Окружающих он шокировал тем, что прилюдно целовался взасос. Видя смущение своего визави, Нуреев приходил в восторг. И говорил, что это старинный русский обычай.

Недвижимость была отдельной страстью: у него остались квартиры в Нью-Йорке и Париже, дома в Лондоне и Сен-Бартельми, ранчо в США и остров Галли в Средиземном море. До войны остров - две подымающиеся над водой скалы - принадлежал Леониду Мясину, хореографу Дягилева. Нуреев купил их в начале 1980-х, отреставрировал три дома и на самом верху выстроил балетную студию.

В 1983-м его пригласили стать директором балета "Гранд-Опера" в Париже. На этой должности он продержался шесть лет, несмотря на кипевшие вокруг страсти, заговоры и протесты. Он много ставил русской классики, прежде всего Чайковского. Хотя в интервью русским журналистам говорил, что наша балетная школа непроглядно устарела. При нем "Гранд-Опера" пользовалась невероятным авторитетом - на этот период пришлось и возведение нового здания театра на площади Бастилии.

Точно неизвестно, когда Нурееву поставили диагноз, - болел он около десяти лет. В 1989-м он танцевал "Сильфиду" на сцене Кировского театра. На его танец невозможно было смотреть без слез: его скорая смерть не вызывала сомнения. Но миф о Нурееве на Западе был раскручен с такой силой, что любое его появление на сцене в качестве танцора ли, постановщика ли (однажды его вынесли на носилках) публика встречала овацией.

В 1991 году совсем обессиленный, он решил сменить профессию - начал пробовать себя как дирижер и успешно выступал в новом качестве во многих странах.

Известие о смерти не стало неожиданностью. Прощальная церемония был обставлена так, будто ее режиссировал сам Нуреев: у его гроба русские артисты по-русски читали стихи Пушкина.

Нуреев лежал в гробу в строгом черном костюме и в чалме. Единственное, чем он остался бы недоволен, - это местом на кладбище Сен Женевьев де Буа: его похоронили рядом с Сергеем Лифарем, которого он всю жизнь не выносил...