- Ди-а, - сказал он и повторил. - Май ди-а...

Он сидел на кровати, в ногах, закутавшись в одеяло, и смотрел на меня своими огромными карими глазами.

- Опять, да, - не спросил, а скорее, утвердительно отозвался я, глядя в потолок. Мои ступни касались его ступней, я курил, глядя на него из-под опущенных век, и мне было почти хорошо.

- Опять. Да... - Он помолчал. - Давай уедем, а? Ты же знаешь, там будет лучше.

- Кому? Тебе? Нам?

- Тебе. Мне. Нам.

Я повернулся набок и затушил сигарету.

- Мне неплохо и здесь. Видишь ли, в Москве я - все. Средний класс. Даже президент во "Времени" вчера сказал, что средний класс в России - это все. А - там?..

Ответа не было. Я снова лег на спину. Уже три месяца, как этот разговор трепал мне нервы, повторяясь из вечера в вечер почти слово в слово. Уже три месяца, как он увидел по телевизору передачу про Уэльс, про те потаенные уголки Британии, где до сих пор верят в эльфов, а тыквы на День всех Святых ставят на порог не по традиции, а чтобы всерьез отвадить злых духов. Зеленые холмы и цветущие равнины.

В свои тридцать два я уже точно знал, чем я себе дозволяю прельщаться, а чем - нет. С шестнадцати я цеплялся за жизнь так, что она уже отчаялась отодрать от себя мои когти. Итогом борьбы я остался пока доволен. А вот пропускать институт, чтобы брать частные уроки английского. Или просиживать часами в инете, да не за просмотром порнухи - это я мог бы понять, - а разыскивая информацию о земле своей мечты... И все это ради именно мечты... В свои восемнадцать я бы на это не повелся.

И еще это - "my dear", как он стал звать меня месяц назад.

- Ты мог бы спокойно сказать на собеседовании, что ты гомосексуалист, - вдруг произнес он и закусил нижнюю губу, опустив глаза. - Это же не Россия.

- На каком собеседовании?

- Ну... Ты же собираешься устраиваться там, - он махнул головой в неопределенном направлении, - на работу.

- Я не собираюсь никуда нигде устраиваться, - ответил я со вздохом и поднялся, нашаривая ногами шлепанцы. - Я уже устроен здесь так, что самому тошно. Кофе будешь?

- Нет. Пойду я.

- Куда?

- Домой. Завтра в институт.

- Врешь, - спокойно сказал я и вышел на кухню.

- Что - врешь? Что мне завтра в институт? - Крикнул он мне вслед

- Да. Суббота завтра... Забыл? - Я кинул две ложки с горкой в турку с водой и поставил ее на огонь. - Ты сегодня у меня. Хочешь, я матери твоей позвоню?

- Она и так знает...

- Ну вот... - Я добавил в кофе корицу. - А ты хочешь поднять ее посреди ночи. И выслушивать потом неинститутскую лекцию, что был, вот, у тебя хоть один нормальный человек, и с тем ты умудрился поссориться...

Я не шутил и не говорил опрометчиво. В первый же день, как мы познакомились, он рассказал мне все - как переспал впервые с парнем в четырнадцать, и как потом, не сумев сдержать те наивные эмоции в себе, выложил все матери, но был принят, без скандалов и безоговорочно, таким, как он есть. А еще через день я был представлен и одобрен, и с той поры, скоро как полтора года, мне необходимо было отчитываться - хотя бы по телефону и хотя бы два раза в неделю - за его сохранность и зависимость от меня.

- Не забывай, что мы там никому не нужны. У нас с тобой разница в четырнадцать лет, и даже здесь мы с тобой - нонсенс. Все, кроме меня, думают, что ты со мной из-за денег, а у меня просто ранний климакс, и твоя мордашка - и не только - последний шанс бывшего великого обольстителя. А там даже и таких не будет. Посмотрят и вынесут приговор...

Я разговаривал, больше сам с собою, машинально помешивая ложкой в турке. Кофе начал вскипать, и я, распалившись, почувствовал себя раненой собакой, которая бросается на всех, отбивая право умереть в покое.

- Да. И наконец, позволь задать мне один вопрос - на какие-такие деньги ты собираешься в свой Уэлш? - Я нарочно сказал "Уэлш", чтобы задеть его; после своих уроков он старательно пытался говорить на "валлийском" английском и называл Уэльс именно Уэлш’ем, гордясь своим как бы-произношением. - Ты хоть понимаешь, что ты от меня требуешь? Бросить все и ради какой-то бредятины отправиться за три тысячи километров туда, где кроме зеленых холмов и нет-то ничего...

Назревала нормальная семейная ссора. Слишком часты они стали что-то в последнее время, подумал я. Выбить бы всю эту дурь у него из головы... И нагоняя на себя злость до конца, сказал:

- А что ты будешь там делать, а? Шляться с подругами по кабакам в то время, как я буду на собеседованиях распространяться о своей гомосексуальности? Я и так не знаю, чем ты занимаешься тогда, когда не приходишь ко мне...

В спальне стояла тишина. Нельзя так, запоздало сказал я себе. Блажь-то у него когда-нибудь пройдет, а ты все-таки - ха! - на четырнадцать лет старше. И ты молиться на него должен, что он так безоглядно отдался тебе и, по своему пониманию, пытается сделать хоть что-то для вас обоих. Как он думает, хорошее.

Сзади меня послышались шлепки босых ног. Я обернулся. Он стоял передо мной - тоненький, беззащитный, и каждая жилка была видна на его опущенных руках.

- Прости, - сказал он, - прости меня... - И внезапно затрясся в беззвучном рыдании, закрывая лицо.

Этого я не ожидал никак и вначале даже растерялся. И понял, что если сейчас не подойду и не обниму его, то потеряю - прямо сейчас и прямо здесь - навсегда.

И я подошел. И обнял. И поцеловал его в лоб, который всегда закрыт был густой челкой - теперь мокрой от слез. И прижал к себе. Он обхватил меня и уткнулся в плечо, вздрагивая и бессвязно всхлипывая:

-Ты... Ну, ты понимаешь... Это же... Это же я... Я не могу так... Ты... Ты не надо... Пожалуйста... Не надо... Я с тобой только... Зачем... Не хочешь... Не надо... Я же тебя...

Я поднял его на руки и понес в комнату. И только то, что мне через полчаса захотелось попить, спасло нас от взрыва газа, залитого кофе на конфорке.

Мы заснули в обнимку. А назавтра, в субботу, он исчез.

Через два дня я позвонил его маме - его мобильный все это время не отвечал. Жили они где-то у черта на рогах, аж за Солнцево, и дозвониться туда, хоть номер у них городской, было так же трудно, как в тот самый проклятый Уэльс.

- Дорогой мой, вы знаете, он мне ничего не сказал, только появился утром, схватил рюкзак, поцеловал в щеку и убежал. Сказал, что зайдет к вам, а потом у него, вроде бы, какие-то дела, встречи... Словом, чтобы я его на неделе не ждала.

- Утром когда? Которого дня?

- Да сегодня, дорогой вы мой. Я так поняла, что он у вас был все это время...

- А... Ну да... Да-да... Конечно... - Я положил трубку. Будем надеяться, что она не перезвонит. Иначе я не сдержусь и скажу. Всю правду. Впрочем, знал бы я эту правду.

В тот день я впервые напился по-настоящему. Где бы я ни работал, везде меня считали отщепенцем - по первой, по второй, а потом я тихо сваливал, и только выслушивал на следующий день, как тот-то блевал с крыши, а другой съездил домой на такси за гармошкой и после всю ночь развлекал жителей ближних домов матерными частушками. Весело, да. Только в этот раз весело мне не было. Было мне до жути плохо, я сидел на корточках в прихожей, и каждый хлопок подъездной двери, тремя этажами ниже, отмечал глотком из литровой бутыли "Посольской". И когда в три часа ночи, упившийся, я понял, что и после вот этого вот хлопка дверью никто не позвонит в мою дверь, я просто встал с половика и, неизвестно как пройдя в спальню, рухнул в кровать, приказав себе забыть и его, и маму его, и все, что было с ним связано эти полтора года.

Не получилось. Он позвонил мне на работу, хоть я и всячески запрещал ему это прежде, и попросил встречи. Было это так внезапно, что я не успел ни расстроиться, ни обрадоваться. Ни отказаться.

Станция метро "Кузнецкий мост". Третья колонна от перехода справа (не на скамье, это, как бы, банально). Действующие лица - я и он.

Я опоздал на пятнадцать минут. Он - на полчаса.

- Привет... - это он.

- Ага... - это я.

- Куда пойдем?

А куда идти? Я не хочу ни в какую кофейню, ни в какой ресторан... Я даже не знаю, зачем я здесь. Выяснить отношения? Да никто их никому и не навязывал. Было? Да... Ну, так будет то же. Только не с тем же.

- Ты что-то сказал? - Снова он.

- А? Нет. Ты здорово выглядишь.

Он, правда, красавец сегодня. Стрижка новая. А за эти джинсы, что сегодня на нем, мы отдали задаром два дня нашей жизни. Тогда, в итоге, я вручил ему свои - по фигуре мы схожи, - но заявил, что если мы хотим быть вместе, то не надо делать из меня "папика" и требовать то, что я даже в принципе не могу позволить. Он еще сказал, что быть у человека игрушкой - не самое плохое занятие; и если я хочу гордиться им, то должен делать все, чтобы игрушка не страдала от отсутствия новых нарядов. И я даже не нашелся, что ответить.

- Спасибо... Ты знаешь... У тебя, ведь, мои документы.

- И что? У тебя же есть ключи. Зашел бы да взял.

- Я так не могу.

Мне, конечно, хотелось сказать, что сдернуть вот так, без анонса, он может. И причем неизвестно куда сдернуть. И много еще чего мне хотелось - не только сказать. Но вместо этого я безучастно посмотрел на эскалатор.

- Что мне теперь делать? - Вдруг спросил он. - Я хочу уехать. Но я не хочу уехать без тебя. Короче... Я хочу уехать с тобой.

Мне безумно захотелось курить. Мимо прошел юноша, буквально облизавший его взглядом.

- Никогда, - сказал я. - Ты ушел от меня. Я не знаю, где ты был. И кто даст мне гарантию, что ты теперь не бросишься за первым встречным, который западет на тебя. Какая разница - здесь или там...

- Дурак ты, - он посмотрел на меня. Я снова отвел взгляд на эскалатор. В конце концов, что может мальчишка знать о жизни. Хотя... В восемнадцать лет я тоже думал, что знаю о жизни все.

Ко мне он так и не заходил - я бы это заметил. Да и тетя Рая, наша консьержка, его не видела. Паспорт и военный билет, якобы ради которых он со мной встречался, так и лежали на трюмо у самой двери, куда я их выложил. А мама его, когда я наконец ей дозвонился, сказала, чтобы я больше сюда не звонил, потому как она желает для своего сына лучшей доли, чем мог бы предложить я.

Мы встретились снова через месяц. После работы мы выбрались с девчонками в "Пропаганду", чтобы как следует отпраздновать очередной четверг, после которого наступала очередная пятница, предвестница очередной субботы. Кстати, только недавно начал я понимать, почему четверг и пятница так дороги для наших офисных баб, - ведь это их последний шанс заарканить работающего рядом мужика, который в субботу и воскресенье строит из себя примерного семьянина... Впрочем, ко мне это никак не относится, и они об этом знали. На авось? Вот этого понять я уже не мог.

Так, о чем я... Идем мы, значит, из "Пропаганды", песни поем, и тут - он. Не один. Рядом - какой-то рыжий, лопоухий. Девчонки сразу - так, мы к Ирке поехали продолжать, ты, если хочешь, потом подъезжай; если хочешь, не один, мы не против, - и в метро. Только их и видели. А я - один, и не знаю, что сказать.

Они подошли ко мне. Привет, сказал он, познакомься. Это Крис. Кристофер.

- Робин?

- Не смешно, - сказал он. - Лучше спроси, откуда он.

Рыжий Кристофер смотрел на нас, как на спасителей человечества. Было видно, что в России ему нравится все, особенно после ста пятидесяти, что были в него влиты сразу в Шереметьево. Сколько он употребил после, мне было не интересно.

- Это моя ниточка в Уэльс.

- Я тебя потерял уже давно. Мне все равно, куда ведут твои ниточки.

- Тебе не все равно, - в этот момент рыжий Кристофер покачнулся и лег грудью на бордюр подземного перехода. Великие потоки, вдохновленные щедростью русской земли, хлынули вниз и по шальной случайности нашли свой приют на фуражке и кителе проходившего мимо лейтенанта милиции.

- Ой! - только и произнес в момент протрезвевший Кристофер, и бросился вниз - извиняться и приводить лейтенанта в порядок. А мы стояли у входа в метро и смеялись - до слез, до колик...

- Маленький мой, зачем ты уходишь от меня? - спросил я его, когда мы уже сидели на скамье на Гоголевском. Мои бабы, наверно, в это время допивали по -надцатому джин-тонику, поминая нехорошими словами мужиков; рыжий Кристофер, наверно, объяснялся шекспировским языком в любви начальнику Китайгородского отделения милиции... Мы просто сидели рядом и пили пиво.

- Я не ухожу. Ты оставляешь меня. - И он смахнул челку с глаз. - Ты так и не смог поверить, что моя мечта - это не детство, это - желание оторвать тебя от необходимости быть кем-то. Май ди-а... - Он повернулся ко мне. - Я хотел тебя вернуть на пятнадцать лет назад, когда ты еще мог сказать себе, что черт с ним со всем, и будь, что будет...

- Ты ошибся, - сказал я, закуривая, - пятнадцать лет назад я был совсем другим, чем ты представляешь себе. - И тоже повернулся к нему, глядя прямо в глаза. - Я никогда, никогда, пойми, не искал себе счастья где-то... Потому что я верил, что найду свое счастье здесь... И знаешь... До сих пор думаю, что все-таки нашел.

Конечно, я провожал его в аэропорту. Донес вещи до таможенного контроля. Кристофер улетел рейсом раньше, а перед отлетом очень просил меня, чтобы я посторожил перед "дьюти фри", чтобы никто не напился. Имен мы не называли, но ясно было, что Крис имел в виду не меня. Поэтому я напился со спокойной совестью.

Когда он приехал наконец-то - на такси, я ему денег дал, чтобы он не трясся на маршрутке, - все было в полном ажуре. Мама с платочком, и я - пьяный в умат. Он только взглянул на меня и - закусил нижнюю губу. Поцеловал маму. И пошел - к своим зеленым холмам. А перед самым туннелем обернулся, и мне послышалось сквозь шум аэропорта... Или, впрочем, мне показалось...

Когда я приехал домой, то знал, что меня, несчастного, уже ждет. Бутылка "Посольской" была куплена еще вчера. И выпив ее всю, я так и не смог уснуть. Естественно, я был пьян - да еще как. Естественно, что какие-то телодвижения я производил. Но - не помню, что я именно делал, помню только, что очнулся я часа в четыре утра, совершенно трезвый. За окном набирал силу дождь, и резкие птичьи крики понемногу стихали, не в силах противостоять извечному мертвенному шуму мороси. Потихоньку забивались под крыши речные чайки - редкие гостьи в нашем далеко не приречном микрорайоне...

Я плакал. Я лежал, и слезы просто текли у меня из глаз, как будто душа очищалась после того, как ее вываляли в грязи. А потом дождь завладел всем миром, и я успокоился и уснул.

На следующий день я позвонил на работу, чтобы взять отпуск за свой счет, и полностью выпал из жизни.

Еще неделя - и пришел мой день рожденья. Возраст Христа. Как и все последние дни, он начался с того, что я проснулся очень рано и несколько минут, лежа с закрытыми глазами, представлял себе, что, вот, я сейчас обернусь и увижу его. Маленькое тельце, смешно съежившееся во сне; волосы, разметавшиеся по подушке; полуоткрытые губы с тоненькой стрункой слюны... Но открывая глаза, я старался не смотреть на вторую половину кровати, а просто шел на кухню. Варить кофе.

С теми, кто должен был присутствовать сегодня, я договорился еще месяц назад. Поэтому с утра я был весел и беспечен, говорил о том, что как мне жаль, что мама его не отпустила, и бесконечно пил за свое же собственное здоровье. И кроме того, отвечал на бесчисленное множество звонков. Один из которых настиг меня путешествующим по коридору с салатницей в руках.

- Привет, - сказал голос с отчетливым иностранным акцентом.

- А-а... Привет. А это кто?

- Крис. Кристофер.

- А, - я почему-то смутился, - я и не знал, что ты говоришь по-русски.

- Говорю, да. Вообще-то, я звоню, чтобы принести соболезнования.

- Какие соболезнования? - Я осторожно поставил салатницу на стол и сел на диван.

- В связи с его смертью.

- Подожди... Какой смертью? Чьей?

- У тебя телевизор есть? - саркастически осведомился рыжий Крис.

- Есть, конечно...

- Включи... У вас об этом тоже должны сейчас говорить.

Впервые за все это время я включил телевизор. И замер с телефонной трубкой в руке.

- ... только сегодня, - говорил диктор, - стала известна судьба самолета, выполнявшего рейс Москва-Лондон восемь дней назад. Его останки были обнаружены в проливе Ла-Манш в 13.00 по московскому времени. С полной уверенностью можно сказать, что ни один человек не выжил после столь страшной катастрофы...

Я снова сел на диван. Из трубки доносился голос Криса. На кухне звенели посудой и выкликали виновника торжества.

Я уже отплакал свое. За окном садилось солнце, и я просто смотрел на него и пытался представить, какие же они, эти зеленые холмы Уэльса.