Окончание. Начало >>

Увы, вряд ли до многих доберется эта дорогая и довольно "стремная" книга. Но это, пожалуй, первый такой подробный и добросовестный обзор истории гомосексуалов России и СССР. А поэтому предлагаем подробный ее обзор и некоторый анализ.

Хили Д. Гомосексуальное влечение в революционной России: Регулирование сексуально-гендерного диссидентства. - М.: "Ладомир", 2008. - 620 с., ил. - (Русская потаенная литература)

Очень скоро большевикам пришлось убедиться: они заблуждаются насчет естественного исчезновения "родимых пятен" прошлого (к которым, так или иначе, соратники Ленина относили и однополую любовь). Из "декадентских" салонов, богемных кафе и со страниц научных журналов "тема" шагнула на улицу. К сожалению, Д. Хили очень скупо говорит именно об этом периоде подлинной, где-то и анархичной,  сексуальной свободы в России. А ведь это были годы не только совершенного "гуляй-поля" в половом вопросе, но и время создания наиболее откровенных (и художественно полнокровных!) произведений, которые породнили высокое искусство и субкультуру.

Обычно исследователи русской гомосексуальной субкультуры 20-х гг. ограничивают свой дискурс именами М. Кузмина и С. Парнок, - и чуть глуше анализируют мотивы однополой любви в творчестве А. Ахматовой и М. Цветаевой.

Еще меньше повезло Н. Клюеву, да оно и понятно: откровенно гомоэротические напевы его крестьянской музы как-то очень не вяжутся с мифом об изначальной "чистоте" Руси народной.

И уж совсем не изучено в контексте "темы" творчество художника К. Петрова-Водкина. А ведь его предреволюционное полотно "Купание красного коня" и послереволюционное "Смерть комиссара" (и некоторые другие) также имеют гомоэротическую подоплеку. Наконец, и туркестанский цикл картин Петрова-Водкина, посетившего Среднюю Азию в 1921 году, в немалой мере был "инспирирован" интересом художника к специфической местной гомосексуальной культуре "бачей".

О русском художнике А. Николаеве - "усто Мумине", - который сделал эту тему основной для себя и стал основоположником современной узбекской живописи >>

Заметим: все это в начале 20-х выглядело чем-то естественным, отражавшим новую, гораздо более раскрепощенную эротическую культуру революционной эпохи.

Даже далекие от "темы" художники так или иначе откликались на эти явления, - рассказ А. Н. Толстого "Гадюка", где в образе главной героини - комиссара-"девки сорви головы" - проглядывают черты, которые жизнь достраивала, логически завершала в образ мужеподобной лесби.

Вообще, жизненные и художественные реалии той эпохи лишний раз убеждают: нет ничего более живого, подвижного, текучего, чем пресловутые нормы нравственности, хотя "патриотически" настроенные пуристы и пытаются убедить нас в обратном.

*
И здесь самое время сказать несколько слов о женщинах-лесбиянках.

В России до революции это явление было представлено, главным образом, в варианте салонной и бордельной любви.

Ну, про салон (про  круг З. Гиппиус, про роман Л. Зиновьевой-Аннибал, про вечера на "башне" Вяч. Иванова) известно достаточно хорошо.

Однако не только в салонах богемы цвели карминные розы лесби-чувства. Они расцветали (пусть и не так горделиво) в местах, где женщина была угнетена больше всего, - в публичных домах. Дореволюционные исследователи отмечают: любовные связи между работницами сексуального фронта были обиходным явлением и зачастую носили характер эмоциональной (и сексуальной) компенсации за нравственные потери "падшей" женщины.

(Считается, что содержатели публичных домов покровительствовали лесби-отношениям, отчасти - по примеру парижских борделей - обращая их в одну из пряных приправ в ассортименте услуг, отчасти видя в них способ "нормализации" и "стабилизации" отношений в трудовом коллективе).

Впрочем, уже тогда известны первые свободные женщины, которые сознательно выбирали путь однополой любви. Причем лесби-отношения для них были не эпизодом (как для Екатерины Великой и кн. Е. Дашковой, например), а стабильным образом жизни, преображением себя в социальном и гендерном плане.

Исследователи описывают случай Юлии Островлевой, ушедшей из семьи и организовавшей свое предприятие (причем с явно "мужским" оттенком, - извозную контору). "Она любила переодеваться в мужское платье, катала на тройке за кучера объектов своей любви; переодевшись в мужской костюм, ездила по публичным домам, тратила много денег на женщин. По ее уверениям, женщин с извращением полового чувства далеко не так мало, как мы обыкновенно думаем, и при том они занимают самое разнообразное общественное положение", - пишет обследовавший ее психиатр (с. 69 - 70).

Но и этот эпизод, относящийся к концу 70-х гг. XIX века, не убедил общественность в том, что лесбиянки - "тоже люди". "Мужской взгляд на вещи", определявший законодательные нормы и при царизме, и в советское время, оставил их даже вне рамок "секс. меньшинства" (и избавил от наказания за однополый секс). На бытовом - и законодательном! - уровне считалось: любую женщину хороший мужчина может "распропагандировать" вернуться к гетеросексуальным отношениям.

Между тем, жизненная практика говорила совсем о другом. (Причем эта жизненная практика существовала от века: еще А. Даль преподносит удивленным нам целую россыпь эпитетов мужеподобной женщины, бытовавших в народной среде (например, "бородуля").

Рост не только лесбийских связей, но и гендерного преображения по калькам противоположного (т. е. мужского, "сильного") пола в годы гражданской войны ученые связывают со стрессом, который переживали многие женщины на внезапно нахлынувшей волне эмансипации, социальных бурь и связанных с ними потерь.

Д. Хили очень подробно рассказывает о нескольких таких женщинах, среди которых история Евгении Федоровны М. - самая яркая. Осиротев в 1915 г., в возрасте 17-ти лет, она стала выдавать себя за мужчину, бежала на фронт и сделалась записным воякой. В годы гражданской войны Евгения работала в ЧК, участвовала в боях и карательных экспедициях.

В 1922 г., служа в органах ГПУ на довольно высокой должности, она оформила официальный брак с некоей С., которая до свадьбы не подозревала, что жених ее - женщина. Состоявшийся по этому делу суд признал брак законным, так как он был заключен по обоюдному согласию. Вероятно, это первый случай признанного законом однополого брака, зафиксированный в новейшей европейской истории.

Впрочем, С. имела любовника, от которого родила сына. Женщины воспитывали его как совместного.

Гром грянул в 1925 году. По ранению Евгения была комиссована. Это привело ее к душевному краху. Неприспособленная к гражданской жизни, она стала пить, дебоширить, вступала в связь с массой женщин и, наконец, завела вторую жену. Однако падение продолжалось, и вот Евгения уже под судом за хулиганство и вымогательство. Психиатр, обследовавший ее, сделал печальный вывод: "Несомненно, социальное будущее такого субъекта очень тяжело" (с. 89).

"Век-волкодав" не только гнал людей к новому, но и рвал в клочья тех, кто в эти перемены отчаянно вдруг поверил...

*
Все 20-е гг. пришедшие к власти большевики сидели между двух стульев. С одной стороны, влечение к своему полу рассматривалось ими (да и огромным большинством ученых) как некая психо- и(или) физическая патология, которая не может считаться преступлением. С другой, им не хотелось отказываться и от традиционной для большевистских публицистов трактовки явления в духе патологии социальной, то есть, "пережитка", который следует искоренять  всеми мерами.

Законодательство СССР отразило оба этих подхода. Гражданам РСФСР, Украины, Белоруссии и Армении гарантировалась свобода сексуального выбора. (То есть, в этом смысле мы тогда опередили законодательство Германии, Англии и США). Для прочих народов Кавказа и Дальнего Востока, для среднеазиатских республик, - то есть, везде, где однополая любовь была довольно заметной частью бытового поведения и культуры, - за "это" вводилось уголовное наказание.

Двойственность позиции властей сказалась и на внутренней политике по отношению к части славянского населения. Так, в 20-е гг. были популярны открытые процессы над представителями духовенства, которые могли быть заподозрены в сексуальной эксплуатации несовершеннолетних послушников. Эти "мероприятия" имели не столько гомофобный характер (считалось в простоте душевной, что зрители-рабочие по самой своей передовой классовой сущности не способны сочувствовать "извращенцам"), сколько характер антицерковный, как акции борьбы с классовым врагом.

Трещина двойного подхода, впрочем, ползла и глубже и дальше. Д. Хили подчеркивает, что если феминизированные геи считались "чужаками", то мужеподобные лесби воспринимались социально близкими режиму и даже полезными. Вспомним, какую карьеру сделала Евгения М. в ГПУ.

Итак, зубы гомофоба-дракона были посеяны еще в те 20-е гг. В июне 1926 г. в СССР прибыл глава движения западноевропейских геев за эмансипацию М. Хиршфельд (кстати, по приглашению наркома здравоохранения Н. А. Семашко, одного из инициаторов отмены гомофобного царского закона). "Судя по всему, из СССР он вернулся глубоко разочарованным ханжеством большевиков, ему стало ясно, что научный интерес к гомосексуальности постепенно иссякал, а гомосексуальное поведение в новом социалистическом государстве расценивалось как "непролетарское"" (с. 170).

Впрочем, советские гомосексуалы уже чувствовали: "В воздухе пахнет грозой". Последнее дозволенное властями публичное выступление М. А. Кузмина в Ленинграде в 1928 году вылилось в форменную (и крайне досадную для властей) "демонстрацию педерастов". Стареющий поэт читал свои стихи, зал гремел от оваций. Поклонники Кузмина среднего и старшего возраста швыряли на сцену цветы, а за сценой устроители вечера клялись начальству, что не ожидали такой реакции и тем более не планировали ее.

Занавес, отделявший сегодняшнее "уже нельзя" от вчерашнего "в общем, скорее, можно" опускался медленно, но верно. Однако насколько "железным" он станет, не догадывался никто...

*
Еще в 1930 году Большая советская энциклопедия была полна радужного оптимизма: "Наше общество рядом профилактических и оздоровительных мер создает все необходимые условия к тому, чтобы жизненные столкновения гомосексуалистов (с обществом) были возможно безболезненнее и чтобы отчужденность, свойственная им, рассосалась в новом коллективе" (с. 207). Но уже в марте 1934 года принимается решение о введении уголовной ответственности за гомосексуализм. Геям предлагается рассасывать свою отчужденность в сплоченном коллективе "зека".

Что же изменилось за эти три с лишним года? Ответ прост: "случилась" первая пятилетка. Апологеты социализма представляют ее годами сплошного триумфа: страна сделала рывок в светлое "завтра", заложила фундамент современной тяжелой промышленности. Критики сталинизма представляют это время чередой грандиозных социально-экономических катастроф.

Истина, видимо, находится посередине. Но ломка была кардинальной и прошла по человеческим судьбам. В жизнь проводился мобилизационный план развития. В новом обществе (которое должно было вот-вот восторжествовать) никаким отщепенцам места не было. Все граждане рассматривались как солдаты советского государства. Претендовавшие на свободу сексуального выбора (и шире, образа жизни) гомосексуалы в эту схему не вписывались.

Впрочем, "педерасты" осуждались и подвергались гонениям не только по моральным соображениям (как им подвергались бомжи и проститутки). Имелось объяснение политическое: геи разлагали армию и флот, открывались через свою неуправляемую среду ворота иностранным шпионам (так обосновывал этот закон перед Сталиным Г. Ягода).

Но более глубокой причиной стала все-таки пресловутая "демографическая ситуация" ("которую вы все ведь знаете"), - необходимо было обеспечить прирост населения, будущих солдат и работников народного хозяйства. Поэтому закон против геев разрабатывался в увязке с массой других законов и инструкций (как то: о запрете абортов, о мерах по усложнению разводов, о мерах по усложнению доступа к контрацептивам).

Добавим, что рифма с нынешним временем (пускай лишь по случайному совпадению) - пугающая. Но разве нынешнее руководство не в курсе, что "чистых" геев, которые принципиально не желают размножаться, всего 1 % и что большинство гомосексуалов имеют детей, а то и гетеросемьи? (Это обстоятельство было одним из решающих при эмансипации секс. меньшинств на Западе. Власти, наконец, удосужились открыть для себя очевидное: нашу социальную и демографическую безопасность).

Другой вопрос, что для уяснения этого нужно еще и уважение к правам человека, нужно пресловутое "гражданское общество", нужен отказ на государственном уровне от следования постулатам религии, которые ничего не предотвращают, а лишь наращивают градус нетерпимости в социуме. И, в конце концов, надобно решение тех социальных задач, которые неэффективная и крайне своекорыстная элита решать не намерена, чем искусственно продлевает свое господство.

Д. Хили подробно анализирует тот международный контекст, в котором в начале 30-х гг. нарастала волна гомофобии у нас и в Германии. "Уничтожьте гомосексуалистов - фашизм исчезнет!" - провозглашал М. Горький. Буревестник революции метил в Э. Рема, - основного тогда сподвижника-соперника Гитлера. Фюрер незамедлительно последовал совету певца пролетарской матери, но уничтожив гея Рема, еще больше укрепил свой режим.

И теперь уже общая для двух тоталитарных империй гомофобная практика обосновывалась комически вполне сходной идеологической трескотней.

В это время в СССР работал английский коммунист Гарри О. Уайт. В мае 1934 г. он обратился с письмом к Сталину, прося помочь вызволить из рук ментуры своего любовника. Заодно британский интернационалист-гомосексуалист спрашивал вождя, может ли гей быть членом партии и вообще на каком основании СССР марает свою репутацию гомофобными акциями. "Идиот и дегенерат", - начертал на письме Иосиф Сталин и отправил его в архив.

В самом деле, товарищ Уайт выглядел форменным идиотом: еще с весны 1933 года волна гомофобной истерии накрыла с головкой советских геев, унеся с собой и первые громкие жертвы, - в частности, "кулацкого поэта" Николая Клюева.

*
И все же насколько широки были сталинские репрессии против геев? Д. Хили, со всей добросовестностью ученого, с опорой на цифры и факты, свидетельствует: после первой пропагандистской канонады кампания подзатихла. При Сталине процессы против геев проходили за закрытыми дверями и широко (а затем и вообще) не освещались. Очевидно, сказывалось желание отретушировать картинку реального социализма. Но ведь и отношение к подсудимым было не самым драконовским: почти все апелляции удовлетворялись, "срока" далеко не всегда назначались по максимуму. Складывается впечатление, что гей-тема вообще становится слишком неудобной для пропагандистской эксплуатации.

Хотя нарушения законности были и при сем вопиющие: под суд не попадали якобы потерпевшие, а в обвинительных заключениях фигурировали эпизоды, случившиеся до введения закона 1934 года.

Особенно показателен в этом плане состоявшийся в ноябре 1937 года суд над кинорежиссером Иваном Синяковым, "членом партии и бывшим дворянином", 39-ти лет. Обвинялся он "в насильственном мужеложстве (с применением насилия или использованием зависимого положения потерпевшего)". Хили пишет: "Адвокат умело оправдал двадцать солдат и моряков и четырех гражданских лиц, согласившихся на отношения с подсудимым" (с. 256).

О том, как действовал наш страшный маньяк, читаем следующее: "В 1929 году обвиняемый Синяков, познакомившись на бульваре с моряком А. (Голусовым), 25(-ти) лет, и встретившись впоследствии с ним в Ленинграде, склонил последнего к совершению сексуальных действий в извращенной форме... В 1936 году... И. Синяков познакомился с четырьмя матросами в возрасте от двадцати двух до двадцати шести лет. Пойдя с ним в гостиницу, они остались на ночь и имели с ним секс" (с. 261).

Короче, как в анекдоте: "Обвиняемый в групповом изнасиловании, встаньте! А теперь встаньте вы, группа изнасилованных!"

(Кстати, эпизод с Синяковым показывает, что секс за деньги или просто за "общение-угощение" был распространен в военной - особенно моряцкой - среде еще в 30-е гг. Впрочем, и при Брежневе на флоте бытовало золотое правило: "Где сгреб, там и въеб!")

Все же официальное осуждение голубых отношений, перевод их в категорию преступных, сильно повлияли на гей-субкультуру. Если при проклятом царизме основными местами встреч геев были бани, то закон 1934 года буквально посадил советских гомосексуалов на парашу: общественный туалет стал практически единственным местом тайных встреч.

Это устраивало власти, так как общественные туалеты и то, что в них творится, было гораздо легче контролировать.

И хотя к концу правления Сталина процессы против геев практически сходят на нет, в советское общественное сознание прочно внедряется образ "педераста" таким, каким он является в тюремной субкультуре: презираемым, униженным и гонимым.

Как ни странно, с новой силой судебные преследования геев вспыхивают в годы хрущевской "оттепели" и брежневского "застоя". Одна из причин, по Хили, - страх властей, что вернувшиеся из лагерей распространят практику однополого секса среди "мирного" населения. (При Брежневе он усугубился борьбой  с поднявшим голову диссидентским движением).

*
Определенное (хотя, на мой взгляд, недостаточное) место Д. Хили уделяет анализу гомосексуальных отношений в царской и советской тюрьме.

И впрямь, вопрос о гомосексуализме и гомофобии в среде заключенных непростой, а в нашем заочном споре с ревнителями отечественной "чистоты" - принципиальный. :Если мы отрицаем "изначальный" гомофобный характер русской народной культуры, то почему в ее неотъемлемом и значительном отсеке - в субкультуре тюрем и каторги - гомофобия ярко выражена и в царские, и в советские времена?..

Д. Хили приводит ряд свидетельств на этот счет, из которых самое характерное - история некоего Шустера, промышлявшего в заключении проституцией (дело происходит еще до 1917 г.).

Читаем свидетельство очевидца:

"Шустера презирали, готовы были гнать, бить и в то же время под сурдинку добрая половина тюрьмы не считала зазорным участвовать в его позоре. На вопрос "почему же вы не преследуете тех-то господ (участвовавших в его "позоре")? Ведь они (...) несравненно виновнее даже...", староста барака ответил: "У нашей кобылки (основная масса каторжан) на этот счет свои понятия имеются. Она держится правила: вышел случай - бери, не вышел - беги. Да и как же преследовать, если добрая половина тюрьмы в этом (мужеложстве, - Ред.) виновна? Ну, а таких сволочей, как Катька (кличка Шустера, - В. Б.), арестанты то откармливают на убой, то бьют по мордасам" (с. 280).

И коммент Д. Хили: "Рассуждения старосты смахивают на поведение крестьянина, оглаживающего любимую корову или свинью вплоть до дня забоя. Так и эту Катьку можно ласкать до момента обязательного насилия, когда мужчину-проститута достаточно просто унизить, чтобы сохранить честь маскулинного сообщества" (там же).

Но разве не как со скотиной обращался русский мужик с проституткой, а нередко и с собственною женой?

Думается, в отношении "опущенных" мы имеем дело не столько с проявлением гомофобии в чистом виде, сколько с общей установкой на подавление и сексуальное использование зависимого и слабого, - как почти единственный доступный рабу способ самоутверждения.

Иначе почему бы ревнителям чистоты народной морали не гордиться и пьяным куражом русского мужика?..

Д. Хили странно мало анализирует важные моменты гендерных игр и богатой символики господства-подчинения в народной культуре и субкультуре заключенных. А они дают богатую пищу для размышлений. Например, ритуальный трансвестизм не всегда был просто потехой и способом унижения. В женские наряды и украшения рядились "некруты" (рекруты) во многих русских селах в знак того, что они умирают как мужчины-работники для своей семьи, при этом им позволялось "колобродить" и всяк готов был их угостить. А в царской тюрьме бытовал обычай: "опущенный" должен был поцеловать сапог своего господина, - налицо не сексуальная символика, а символика господства-подчинения. И ныне ритуал "опускания" не всегда сопровождается сексуальным актом (сводясь порой к символическому касанию "петуха" членом). Да и не все "пидары" на зоне непременно привлекаются к сексуальной работе...

Но, вероятно, что-то существенное все-таки изменилось (вернее, отяготилось) в сталинских лагерях по сравнению с царской каторгой. "Пидар", "пидарас" стало ругательным словом, думается, с легкой руки официальной пропаганды, обозначавшей гомосексуала как чужака и "врага". Произошло характерное для лагерной субкультуры саркастическое передергиванье-использование идеологических клише режима (По типу: "Я научу тебя родину любить!")

Имидж гея как изгоя серьезно усугубился.

*
70 лет советского ханжества сказались на всех слоях общества. В 1977 году наш ведущий правозащитник академик А. Д. Сахаров отказался выступить против преследования геев в СССР. В своей последней книге И. Кон сетует, что даже на исходе перестройки его друзья из либерального лагеря стеснялись выступать в защиту не то, что секс. меньшинств, но и вообще поднимать вопрос о праве личности на сексуальное самоопределение.

Вот почему, мне кажется, в нашем "недодемократическом" обществе до сих пор возможны гомофобные заявления властей. И дай-то бог, если у них при известных обстоятельствах и ввиду новых "вызовов" и "угроз" не возникнет соблазн повторить сталинский опыт по насильственной гетеросексуализации всей страны.

Во всяком случае, прочных экономических, социальных и правовых основ для подлинной эмансипации секс. меньшинств в нашей стране пока что не видно. Книга Д. Хили - один из немногих на сегодняшний день серьезных "приступов" к этой проблеме.