Театр Романа Виктюка показал на новой сцене Театра на Таганке спектакль "Заводной апельсин" по роману Энтони Берджесса. Впрочем, это название больше знакомо любому зрителю по знаменитой экранизации, сделанной в свое время Стенли Кубриком. Виктюк посчитал, что время "Апельсина" опять вернулось. В духе своих философских откровений режиссер дополнил название спектакля разъяснением: "Заводной апельсин, или Ангелы смерти".

Чтобы выдержать до конца новый спектакль Романа Виктюка, зрителю требуется два серьезных качества - во-первых, крепкие нервы, во-вторых, абсолютное доверие режиссеру. Судя по тому, что зрительский контингент Виктюка по преимуществу состоит из людей незакаленных, чувствительных и склонных к неспокойному переживанию прекрасного, именно доверие к режиссерскому почерку помогло большинству публики до конца совершить предложенное ей на материале Берджесса двухчасовое путешествие по кругам театрального ада.

Стиль сегодняшнего Виктюка подразумевает в клочья растерзанные мизансцены на бесстыдно-обнаженной до самых глубин сцене, жестоко форсированные и усиленные микрофонами голоса, пренебрежение естественным стремлением актеров как-нибудь понравиться публике, беспощадное, решительное испытание театрального ритма на разрыв и общий мрачно-депрессивный тон.

Все персонажи, будь то троица жестоких молодых насильников или их невинные жертвы, родители одного из парней или санитары в клинике, - все они искалечены и издерганы цивилизацией. Сама сцена представляет собой темный задворок этой цивилизации, с темными полиэтиленовыми мешками, гирляндами лампочек, раздолбанными образцами бытовой техники и неприятно стрекочущим краном-подъемником. Вообще, в "Заводном апельсине" все выглядит очень отталкивающе, неприятно и уродливо. Виктюк - настоящий большой мастер, он действительно создает такой вот сценический "колорит", очень цельный и последовательный.

Жанр сегодняшнего мира представляется ему мрачным и безысходным гротеском. В "Заводном апельсине" ему видится современная дьяволиада, не имеющая реалистического воплощения, но вполне исчерпывающая состояние человеческого сознания. "Мир болен, и болен смер-р-р-тельно", - рычит в спектакле доктор Бродский, практикующий садистическую методику исправления человеческих пороков путем воспитания условного рефлекса против насилия. Его пациенту, бывшему налетчику Алексу, показывают хронику, которую видят и зрители: настоящие сцены расстрела не то пленных, не то партизан, не то кулаков, исхудавшие узники концлагерей, рубленые раны на чьем-то черепе. Подлинность кадров, конечно, немедленно губит искусственно выстроенную безнадежность сценической атмосферы. Никогда раньше Виктюк не позволял какой-либо правде жизни осквернять свою наколдованную театральную иллюзию.

В нескольких радио- и телевизионных интервью накануне премьеры режиссер, уже, кажется, больше по привычке, чем из желания лишний раз подтвердить репутацию жреца чистого искусства, убаюкивал зрительские акцепторы певучими проповедями вечной любви и красоты страдания. На самом же деле в художественном сознании Виктюка сегодня нет места вообще никаким иллюзиям. Он больше не козыряет сладкой тягучестью порока, странностями и запретными чувствами. Все они, помогавшие смириться с окружающим насилием или игнорировать его, перестали быть свидетельствами личной свободы, а потому растеряли для него привлекательность. Окончательно утратив эти резервы свободы, режиссер, видимо, и почувствовал досадную механистичность мироустройства.

Когда-то роман Берджесса обозначил некий болевой человеческий предел, за которым даже насилие над себе подобными оказывалось предпочтительнее, чем врачевание, превращающее индивидуума в механическую игрушку. Спектакль Виктюка заканчивается градом апельсинов, обрушивающихся с колосников на высокий театральный помост. Это первое, что выглядит не отталкивающе. Может быть, это все-таки выход - завести множество цитрусовых?

Театр Романа Виктюка показал на новой сцене Театра на Таганке спектакль "Заводной апельсин" по роману Энтони Берджесса. Впрочем, это название больше знакомо любому зрителю по знаменитой экранизации, сделанной в свое время Стенли Кубриком. Виктюк посчитал, что время "Апельсина" опять вернулось. В духе своих философских откровений режиссер дополнил название спектакля разъяснением: "Заводной апельсин, или Ангелы смерти".

Чтобы выдержать до конца новый спектакль Романа Виктюка, зрителю требуется два серьезных качества - во-первых, крепкие нервы, во-вторых, абсолютное доверие режиссеру. Судя по тому, что зрительский контингент Виктюка по преимуществу состоит из людей незакаленных, чувствительных и склонных к неспокойному переживанию прекрасного, именно доверие к режиссерскому почерку помогло большинству публики до конца совершить предложенное ей на материале Берджесса двухчасовое путешествие по кругам театрального ада.

Стиль сегодняшнего Виктюка подразумевает в клочья растерзанные мизансцены на бесстыдно-обнаженной до самых глубин сцене, жестоко форсированные и усиленные микрофонами голоса, пренебрежение естественным стремлением актеров как-нибудь понравиться публике, беспощадное, решительное испытание театрального ритма на разрыв и общий мрачно-депрессивный тон.

Все персонажи, будь то троица жестоких молодых насильников или их невинные жертвы, родители одного из парней или санитары в клинике, - все они искалечены и издерганы цивилизацией. Сама сцена представляет собой темный задворок этой цивилизации, с темными полиэтиленовыми мешками, гирляндами лампочек, раздолбанными образцами бытовой техники и неприятно стрекочущим краном-подъемником. Вообще, в "Заводном апельсине" все выглядит очень отталкивающе, неприятно и уродливо. Виктюк - настоящий большой мастер, он действительно создает такой вот сценический "колорит", очень цельный и последовательный.

Жанр сегодняшнего мира представляется ему мрачным и безысходным гротеском. В "Заводном апельсине" ему видится современная дьяволиада, не имеющая реалистического воплощения, но вполне исчерпывающая состояние человеческого сознания. "Мир болен, и болен смер-р-р-тельно", - рычит в спектакле доктор Бродский, практикующий садистическую методику исправления человеческих пороков путем воспитания условного рефлекса против насилия. Его пациенту, бывшему налетчику Алексу, показывают хронику, которую видят и зрители: настоящие сцены расстрела не то пленных, не то партизан, не то кулаков, исхудавшие узники концлагерей, рубленые раны на чьем-то черепе. Подлинность кадров, конечно, немедленно губит искусственно выстроенную безнадежность сценической атмосферы. Никогда раньше Виктюк не позволял какой-либо правде жизни осквернять свою наколдованную театральную иллюзию.

В нескольких радио- и телевизионных интервью накануне премьеры режиссер, уже, кажется, больше по привычке, чем из желания лишний раз подтвердить репутацию жреца чистого искусства, убаюкивал зрительские акцепторы певучими проповедями вечной любви и красоты страдания. На самом же деле в художественном сознании Виктюка сегодня нет места вообще никаким иллюзиям. Он больше не козыряет сладкой тягучестью порока, странностями и запретными чувствами. Все они, помогавшие смириться с окружающим насилием или игнорировать его, перестали быть свидетельствами личной свободы, а потому растеряли для него привлекательность. Окончательно утратив эти резервы свободы, режиссер, видимо, и почувствовал досадную механистичность мироустройства.

Когда-то роман Берджесса обозначил некий болевой человеческий предел, за которым даже насилие над себе подобными оказывалось предпочтительнее, чем врачевание, превращающее индивидуума в механическую игрушку. Спектакль Виктюка заканчивается градом апельсинов, обрушивающихся с колосников на высокий театральный помост. Это первое, что выглядит не отталкивающе. Может быть, это все-таки выход - завести множество цитрусовых?

Театр Романа Виктюка показал на новой сцене Театра на Таганке спектакль "Заводной апельсин" по роману Энтони Берджесса. Впрочем, это название больше знакомо любому зрителю по знаменитой экранизации, сделанной в свое время Стенли Кубриком. Виктюк посчитал, что время "Апельсина" опять вернулось. В духе своих философских откровений режиссер дополнил название спектакля разъяснением: "Заводной апельсин, или Ангелы смерти".

Чтобы выдержать до конца новый спектакль Романа Виктюка, зрителю требуется два серьезных качества - во-первых, крепкие нервы, во-вторых, абсолютное доверие режиссеру. Судя по тому, что зрительский контингент Виктюка по преимуществу состоит из людей незакаленных, чувствительных и склонных к неспокойному переживанию прекрасного, именно доверие к режиссерскому почерку помогло большинству публики до конца совершить предложенное ей на материале Берджесса двухчасовое путешествие по кругам театрального ада.

Стиль сегодняшнего Виктюка подразумевает в клочья растерзанные мизансцены на бесстыдно-обнаженной до самых глубин сцене, жестоко форсированные и усиленные микрофонами голоса, пренебрежение естественным стремлением актеров как-нибудь понравиться публике, беспощадное, решительное испытание театрального ритма на разрыв и общий мрачно-депрессивный тон.

Все персонажи, будь то троица жестоких молодых насильников или их невинные жертвы, родители одного из парней или санитары в клинике, - все они искалечены и издерганы цивилизацией. Сама сцена представляет собой темный задворок этой цивилизации, с темными полиэтиленовыми мешками, гирляндами лампочек, раздолбанными образцами бытовой техники и неприятно стрекочущим краном-подъемником. Вообще, в "Заводном апельсине" все выглядит очень отталкивающе, неприятно и уродливо. Виктюк - настоящий большой мастер, он действительно создает такой вот сценический "колорит", очень цельный и последовательный.

Жанр сегодняшнего мира представляется ему мрачным и безысходным гротеском. В "Заводном апельсине" ему видится современная дьяволиада, не имеющая реалистического воплощения, но вполне исчерпывающая состояние человеческого сознания. "Мир болен, и болен смер-р-р-тельно", - рычит в спектакле доктор Бродский, практикующий садистическую методику исправления человеческих пороков путем воспитания условного рефлекса против насилия. Его пациенту, бывшему налетчику Алексу, показывают хронику, которую видят и зрители: настоящие сцены расстрела не то пленных, не то партизан, не то кулаков, исхудавшие узники концлагерей, рубленые раны на чьем-то черепе. Подлинность кадров, конечно, немедленно губит искусственно выстроенную безнадежность сценической атмосферы. Никогда раньше Виктюк не позволял какой-либо правде жизни осквернять свою наколдованную театральную иллюзию.

В нескольких радио- и телевизионных интервью накануне премьеры режиссер, уже, кажется, больше по привычке, чем из желания лишний раз подтвердить репутацию жреца чистого искусства, убаюкивал зрительские акцепторы певучими проповедями вечной любви и красоты страдания. На самом же деле в художественном сознании Виктюка сегодня нет места вообще никаким иллюзиям. Он больше не козыряет сладкой тягучестью порока, странностями и запретными чувствами. Все они, помогавшие смириться с окружающим насилием или игнорировать его, перестали быть свидетельствами личной свободы, а потому растеряли для него привлекательность. Окончательно утратив эти резервы свободы, режиссер, видимо, и почувствовал досадную механистичность мироустройства.

Когда-то роман Берджесса обозначил некий болевой человеческий предел, за которым даже насилие над себе подобными оказывалось предпочтительнее, чем врачевание, превращающее индивидуума в механическую игрушку. Спектакль Виктюка заканчивается градом апельсинов, обрушивающихся с колосников на высокий театральный помост. Это первое, что выглядит не отталкивающе. Может быть, это все-таки выход - завести множество цитрусовых?