Константин Кропоткин - псевдоним журналиста, который живет и работает в Германии. В 2007 году в издательстве "Квир" вышла первая книга Кропоткина - роман "Содом и умора". Весной 2008 года появится немецкое издание "Содома...".

Кухню стала мыть. Тамара Павловна всегда принималась за мытье, если выпустить пар надо, да не наделать глупостей.

Тренькнул неслышный колоколец, и вылетела она пулей из залы прямиком на кухню. Там как раз в раковине посуда горой стояла. Плиту еще с утра помыла, но можно и отполировать. Если и дальше так дело пойдет, она и за холодильник возьмется. Работы часа на два, не меньше. На кухне Тамара Павловна чувствовала себя на своем месте - и руки заняты. Не отвлечься, да не мазнуть всей пятерней по бесстыжей роже.

- Ма-ам, ну, чего ты, - гудел Колька, следуя за ней веревочкой.

Здоровый вымахал конь, а все, как в пять лет. Канючит, а у нее дел невпроворот.

- Отвяжись, - рявкнула на сына.

Колька застрял у дверного косяка. Дальше идти не решался. Башка стриженая, а на морде черные очки в пол-лица. "Конспиратор".

- Твоя жизнь - сам и решай.

- Я - гомосексуалист, мама.

Вздрогнула.

Злое слово. Подлое. Знала уж, а вслух проговорить не могла. Будто гвоздями по человеку бьют: "гомо-сексуалист".

- И что я сделала не так? В чем провинилась? - выговорила она старую обиду.

- Ни в чем.

- Блядун ты.

Сначала взялась за посуду. Включила воду погорячей, на губку выдавила мыльный раствор.

- Что ж мне? Лучше врать было? Притворяться?

- Иногда не грех и соврать.

- А я не хочу! Не мое это.

- Легко ты устроился. Что не по мне - сразу на помойку. "Не мое", - передразнила Тамара Павловна, - Тебе, что ж, семья - это курорт? Если процедура не подходит, так можно и на другую пойти, которая слаще? - она сурово посмотрела на сына, - Люди от тебя страдают. Почему ж не жалеешь ты никого? Будто игрушки тебе? Нельзя же. Понимать же надо. Разве семья для одного счастья? Разве живут вместе, только радости одной заради?

- Мам, ну, вот приду. Будем говорить про дела или ерунду какую, а ведь неправда все.

- А скандалы тогда зачем? Ссоры? - легко так спросила, будто весело, самая себе удивляясь, - Если нет любви, если отмерло, так и уходишь себе. Тихо, спокойно. Трепыхаться-то нечему. Вот и уходишь, а после тебя одна тишина. Гробовая.

- По-разному бывает.

- Я и говорю, блядун.

- Я ж не просто так налево, - сын будто взмолился. - Он меня понимает лучше, мы подходим с ним друг другу. Мам, ты пойми же, мам, я смотрю на него и обмираю, ты не поверишь, мам.

Представила живо, полно. Даже цвет глаз уловила. Карие они у него. Волосы светлые, брови темные, а глаза карие. Статный такой паренек. Молчит, улыбается, да в упор смотрит.

- Что же это за любовь, если она по другим топтаться разрешает? Свинство это, а не любовь.

- Не смей! - взвился сын.

Странно. Могла б теперь и отвесить ему оплеуху - как он с матерью разговаривает! - да не захотела. Не поднялась рука.

- Зачем по живому-то резать? Люди же не машины. Если ткнешь ножом - шрам останется.

- Я - гомосексуалист, мама, - напомнил сын.

Тут уж не стерпела.

- Да, чего ж ты меня-то словом своим поганым тычешь?!

- Мы по-другому устроены. У нас редко бывает, чтобы раз и навсегда.

- Что ж у вас и сердца нет, как у других людей? Вы что ж инопланетяне? Я его выносила, вырастила, а теперь все у него по-другому. Не по-людски. Блядун ты, вот и весь сказ.

- Это - наследственное.

Посмотрела на сына. Нет, не смеется. Не дорос еще, чтобы над матерью насмехаться.

- Рождаемся мы такими, мам. Так природа распорядилась. Никто не знает почему.

Тарелки перетерла, в сушилку составила, взялась и за плиту. У нее есть раствор специальный. В зеленом тюбике, от него плита сияет, как новая. Ни царапин тебе, ничего.

Пока искала тюбик, пока суконку в нижнем ящике нашла, Колька все не уходил. Стоял в дверях, дорогу перегораживал. Упертый. Все на своем настоять хочет.

- Горазд ты с больной головы на здоровую, - она терла плиту тряпкой так, будто собралась протереть до дыр стеклокерамическую поверхность. - Удобное дело, на природу валить. Я ни при чем, моя природа так решила. На роду мне написано быть блядуном. Ты человеком сначала быть научись.

- Не понимаешь ты, мам, ничего, - горько сказал.

Ушел. Только очки напоследок блеснули.

- И не собираюсь ничего понимать! Слышать ничего не хочу, - крикнула ему вслед.

Зашуршал-затопал. Одевается, поняла Тамара Павловна. Бросила тряпку, следом вышла.

- Отцу будешь говорить?

- А надо?

- Не, - решила она, - не говори. Я-то поплачу, да жар выйдет, А он молчать будет, а там опять загнется с язвой своей. Не говори ничего, он и не узнает. Сам-то не спросит.

- Брезгует, - сказал сын.

- А черт его знает. Не понять, чего в голове его творится. Не понять. Ну-ка, покажи.

Колька послушно снял очки. Глаза слепые, беззащитные, а вокруг краснота вспухла с лиловым таким отливом.

Жалость пресекла. Знала: драчлив Колька. Несдержанный. Лучше б он кухню мыл, чем руки-то распускать.

- Ты-то не покалечил?

- Баш на баш.

- Обменялись, выходит, комплиментами. Погоди, бодягу дам.

В залу прошла, из стенки баночку достала.

- Может, сойдет еще.

- Поздно, мам.

- А ты попробуй.

- Хорошо, мам.

Сын наклонился, поцеловать в щеку хотел на прощание, но она отстранилась.

- Ты, думаешь, зубы матери заговорил, так и все в порядке уже? Много ли ей надо, дуре? - поглядела с укоризной. - Поганец ты, поганец. Только и умеешь, что людям кровь портить. Сначала один сюрприз, я чуть не умерла, а теперь - другой, не слаще. Ты лучше не появляйся у нас месяц-другой, а то не стерплю - дам-таки тебе тряпкой по харе. Жить где собираешься? У него?

- Да, вроде того.

- Так знай - не одобряю я твоего решения.

- Ма-ам, - протянул он, а нижняя губа дрогнула так, что сердце кровью облилось.

Дверь закрыла решительно, но, как щелкнула замком, вдруг ослабла. Будто с поворотом ключа провернулось в ней что-то - и кончились все силы.

Села на полочку в прихожей, прямо на обувь. За грудь себя подержала, там, где сердце. Оно вроде крепкое еще, но вот ведь нет-нет, да кольнет булавкой.

Отдышалась. Совладала. А как иначе? Все у них будет хорошо. Наладится.

Встала тяжко - здоровую лошадь изображать было не перед кем. Поплелась к телефону.

- Алеша? - сказала, - Алеша, дорогой. Это я.

- Здрасте, теть-Тамар.

Голос сумрачный, тусклый. Мигом сообразила, как сидит он в прихожке своей, небритый, засаленный. Молодой еще мужик, а все ж несчастливый. Кудлатый, да страшный. А кого ж несчастье красит? Брошенка.

- Алеша, ты уже покушал?

- Покушал, теть-Тамар.

- Ты себя не запускай, Алеша. Хоть бульонный кубик водой завари. Или тебе принести чего.

- Не надо, теть-Тамар.

- Не надо, так не надо, - согласилась она. - Был у меня Колька. Поговорили мы.

- Ага, - сказал, вроде так и положено.

- Одобрить не смогла, ты ж понимаешь.

Слова давались ей трудно. Жалко было Алешу, что ж ему за невезенье?

- Поговорила только, высказала свое мнение.

- А он?

- А ты не знаешь? Он же сам себе хозяин. Решает все сам, других только в известность ставит, злодей.

- Не ругайте его, теть-Тамар.

- Я - мать, мне можно. Вот что Алеша. Ты водки не пей. Сходи душ прими, сидишь грязный, замурзанный. Не дело.

- Откуда вы знаете теть-Тамар?

- А что ж материно сердце обманешь, думаешь? Сходи-сходи. Помойся, квартиру прибери. Делом займись. Отвлечься надо, если на сердце жжет. Я знаю.

- Хорошо теть-Тамар.

- Побегает и одумается.

- Правда? - вот и ожил вроде голосок у мальчика.

- Правда. Это у них семейное. "Наследственное", - кстати вспомнила она, - Отец его поблудил, да вернулся. Идут ведь туда, где любят. А кто ж любить-то их станет, паршивцев? Некому их так любить. Некому.

- Некому, теть-Тамар.

- Придет, а ты не кори его. Слов лишних не говори, они только во вред. Я знаю.

- Когда, теть-Тамар?

- Придет, - заверила, - Если любишь - жди. А не любишь - забудь.

- Люблю.

Отбой дала. Отправилась было в залу, да на полдороги вспомнила. Усмехнулась даже - кухню-то отмыла, а уж время снова еду варить. Скоро Саня явится. Голодный. Злой. Кормить надо. И опять все по кругу, по кругу.

- Эх, дура я, дура, - хлопотать пошла.