СВЕТЛОЙ ПАМЯТИ ФЕДЕРИКО ГАРСИА ЛОРКИ

Потом слагали баллады: дескать, гордо шел на расстрел,
И звезды тихо сияли из апельсиновой рощи...

Идти к тому времени он не мог, как бы того ни хотел.
Изнанка легенды, как водится, и дерьмовей, и проще.
Расстрельная команда, работавшая его,
Полагала правильным продлить развлеченье.
Его насиловали всю ночь. Все. Не упустив ничего.
Сознанье в некий момент перестает отзываться мученьям,
Мир вспыхивает перед глазами - той апельсиновою звездой,
Все звуки сходятся в точку - остры, пронзительны, тонки...
Его приводили в чувство, отливали водой.
Он был беспомощен - а вокруг стояли подонки.
Один из работавших позже записал в дневнике,
Как было на самом деле, и как им весело было.

От них имен не останется - исчезнут в сером песке.
По безымянной сволочи - презрительная могила.
А вот легенды останутся. И книг желтеющие листы,
Где жар стихов, торжество небесной сини, музыки, света...
И вот эта правда - ударом под дых: дернуться, выдохнуть не смочь, застыть -
И оплакивать великого поэта.
Великого, блядь, поэта!!!

РОЖДЕНИЕ ВЕНЕРЫ

Ах, Венера, Венера, тяжелые золотистые волосы на ветру
(Нет, конечно же, на подушке - присмотритесь, ветер так не играет),
Проведу рукой по скулам, Паоло, черты мужские сотру
(Эти веки припухшие, покорно-ласковый взгляд - после жаркого рая),

Ты богиней станешь, Паоло, флорентийских дворов прибой
(Ренессансная живопись, составитель был не без юмора),
Отдавайся, Паоло, в вечность уведу за собой!
(На одном развороте с "Венерой" - "Боттичелли. Портрет юноши".

Никакой экспертизы не надо, сравните очертания лиц,
На руках - чуть скривленный мизинец, увеличенные суставы...)
Середина восьмидесятых. Жить спокойно еще могли.
И на город еще не рухнули ни беда, ни усталость.

Ах, Паоло, Паоло, смазливый мальчик для сладких ночей,
Живописец восьмого ряда, мимолетное счастье,
Мало ли капризных губ во Флоренции, не отмечен ничем...
Но приходит Савонарола к багрово тлеющей власти.

Даже в полдень - удушье ночное, стылый ужас в глазах стоит,
Чем прорвется гнойник - безумьем горестным или подлостью?
Как же мечется Боттичелли, как сжигает картины свои:
Осознал, раскаиваюсь, благомыслящий, верноподданный...

Не получится. Скорость стука высока во все времена.
Обвинения (не последним - в разврате) муторны и смертельны.
Понапрасну холсты корежились в пламени, пузырилась многоцветная пелена -
Нет спасения уязвимому, беззащитному телу.

О тебе забыли, Паоло, дороги манящи и мир широк,
Упорхни с ладони - бесполезною, беспечною птицей!
Но изящная худощавая фигурка уже у страшных ворот:
"Это я во всем виноват - а учителя отпустите".

Рокировка: Паоло в тюрьме, маэстро - на свободе гуляй,
Все равно под подозрением, правда, но тем не менее.
Приговора недолго ждать: содомит, простые дела,
По тогдашним просвещенным понятьям - забить каменьями.

И стоял Паоло на площади. А потом умирал.
Смерть не из приятных, зато хоть приходит скоро.
Флорентийцы швыряли камни. Боттичелли тоже швырял,
Только тканью лицо прикрыв - ненадежною защитою от позора...

...А Венера сияет, всплывая сквозь медовый морок и сон,
Улыбается и благодарно, и чуть смущенно...
Да, Паоло, у богини любви - навеки твое лицо.
Даже если время вновь окрасится черным.

ИХ ГОЛОСАМ - ВСЕГДА

Не только памяти Михаила Кузмина

1
И эпатаж, и вежливый порок,
Уайльдовская роковизна взгляда,
И заблудиться в тысячах дорог,
Александрия, ничего не надо,

Покуда мир, как мир, и дом, как дом,
Форель плывет, не задевая льдинки,
Пока еще не грянуло бедой,
Покуда занавешены картинки,

И можно флиртовать и шутковать,
И сладки шалости, и доводы так вески,
Но век уже поднялся, жутковат,
Вот-вот - и отодвинет занавески,

Покажет там такое... Синема
Вдруг голос обретет, сойдя с ума.

2
Кронштадский мятеж.
Смерть читает с листа.
Надеждой себя не тешь.
Юра - там.

В этих бараках, где выход - расстрел,
Разменная пешка в багровой игре.

Молитва, стихи -
Удержать бы нить.
Боже, не будь глухим,
Не казни!

Господь не бессмысленней комиссара, по крайней мере.
Может, воздастся по запросу или по вере.

3
Обломки - плохой фундамент, но что-то же делать надо,
Глаз приноравливая к ночным арестам или дневным громадам.
Арестов еще немного. Громады не все заслонили пока что.
Серебряного шитья обрывки волна покачивает,
Убаюкивает: "Блока больше нет, Гумилева нет, Волошина нет,
Маяковский - кто б мог подумать? - тоже во тьме, в тишине"...
И властитель дум - постаревший, сдавший - о каком эпатаже речь?
Времена иные подходят к горлу, драгоценное бы сберечь:
"Милый Юрочка", "Милый Майкель", орфографии старой вязь,
Хоть немного тепла передать друг другу - исчезая уже, дробясь,
"Грипп вообще глупая вещь", "Непременно чаю испить"
(До открытия антибиотиков так немного, но все равно не успеть),
И на диком советском канцелярите - бумага от черт-те кого:
"Тов. Юркун
Тов. Александрова является н/ представителем.
Просьба выдать ей паспорт Кузмина М.А., костюм и белье, чтобы одеть покойного."

4
То, чем дышали, чем любовались, - оказалось не надо.
Книга Юрия сгинет в тридцать восьмом, дневник Михаила - в блокаду.
Книга Юрия сгинет после его расстрела - вновь миновать не случилось:
Слезное слово за спиною боле не трепетало и не лучилось.
И на взбитом волнами береге от мира - самая малость.
Чем жили - осталось.

САФО

1
Как все, кому судьба была - пройти
Дорогою гречанки черноокой,
Глаза закрыв и руки опустив,
Застыну перед пропастью высокой.
Но отойду, опомнившись. И стих
Застынет на губах горчащим соком.
Запомнив, молча сберегу до срока
И ласки нежные, и тающий мотив.
Запомню губ кровавящий излом,
Запомню все. Люблю тебя, сестра! Я
Перебираю лепестки у слов -
Гербарий незаслуженного рая,
Где мы с тобой, забыв добро и зло,
Бродили, тайных троп не выбирая.

2
Снишься зачем, черноокая, что начертала судьбу мне
Тонкою веткой оливы на мокром песке у талассы,
Гордая и непокорная людям ли, времени ль, морю ль,
Все победившая дерзкой и властной любовью своею
И побежденная ею до срока, хоть срок не измерян?
Сиреной ты стала, Сафо, величайшая муза из смертных?
Если же нет, почему повторяют манящие волны
Сладкий, тревожный напев твой, что так беспокоен и терпок,
Словно вино молодое из амфоры краснофигурной?
Как устоять перед ним на краю золотого утеса,
Не устремиться в лазурь и тончайшую пену прибоя
Там, у подножья?

3
Здесь фонари скрипят неласково.
И вновь: "Бессонница... Гомер...".
Дорога любящих и классиков.
Как далека - поди измерь!
Все исчезает в белой замяти,
Как в море пролитая тушь.
Утишу бронзовым гекзаметром
Разрыва боль и пустоту.
Стихии бешеное крошево
В стихи хрустальные граню.
Пускай все выжжено и брошено,
Но головы не преклоню!
Не пробивают на слезу меня
Кошмары предрассветный снов...
Кассандра, девочка безумная,
Мелькнет за сумрачным окном.
Перед окном - метель-метелица,
Стекло подобно витражу.
Как пепелищем погорелица,
С утра по городу брожу.
Как часто окна заколочены!
Здесь нынче мертвенная стынь.
И ветер облаками-клочьями
Прохожим затыкает рты.
Что окровавленная Троя нам?
Но губы шепчут все равно:
"Наш дом остался непостроенным.
До капли выпито вино."

4
И жмется вновь к строке строка,
Привычно движется рука -
И падает. И стих бессилен:
К Парнасу проще вознести,
Чем от бессмертия спасти
Ту, что летит в просторе синем.
Не жрица, не гетера, не мессия -
Она одна,
Сапфирами ль, софитами ль - софией
Озарена.
То чародейство, Логос, алетейя,
Чем души жгла -
Оковы, что впивались в Прометея,
Но не крыла!
Нельзя тебе, о Муза, стать женою!
Светла вода,
И Лесбос остается за спиною,
И жжет беда,
И черны скалы-валуны,
И склоны острова видны
В осенней, жаркой позолоте...
Потомкам - пыль стирать с дискет:
Строка в сапфическом стихе
Не скажет, как оно - в полете?