Дэвид Франс: "Мы хотели, чтобы мир узнал о происходящем"

МОБИЛЬНЫЙ

Документальный фильм Дэвида Франса "Добро пожаловать в Чечню" был показан на фестивале "Сандэнс" и на Берлинале, а в конце июня 2020 года вышел в США на сервисе HBO. Это одна из самых важных документальных картин года: Франс и его российский соратник, документалист Аскольд Куров, рассказывают о преследовании ЛГБТ в Чечне и о тайной эвакуации, которую развернула "Российская ЛГБТ-сеть". В целях безопасности героев впервые в документальном кино была применена уникальная технология: лица пострадавших закрыты цифровыми масками с лицами других людей (добровольными "дублерами" выступили активисты из Америки). Без масок в начале картины появляются только спасатели: координатор программы экстренной помощи "Российской ЛГБТ-сети" Давид Истеев и сотрудница Московского комьюнити-центра Ольга Баранова. Ближе к финалу свое лицо открывает и Максим Лапунов - единственный человек, официально заявивший о пытках в Чечне и подавший заявление в правоохранительные органы.

Кинокритик Ксения Реутова поговорила с режиссером Дэвидом Франсом о съемках фильма, о перспективах его показа в России и о том, совместимо ли создание кино с активизмом.

Мой коллега Дмитрий Барченков, который писал о фильме из Берлина, сравнил его структуру с матрешкой, в которой скрыты все новые уровни страха и боли. Вы согласны с такой оценкой? И как бы вы сами определили структуру картины?

Какое проницательное замечание. Да, я думаю, что фильм во многом построен как прогрессирующее падение в ту реальность, с которой, с одной стороны, сталкиваются люди в Чечне, а с другой - активисты, которые им помогают. И с каждым новым витком эта помощь становится все более трудной и рискованной.

Вы поддерживаете связь со своими героями?

Да, почти со всеми. Конечно, были и люди, которые пропали, - об этом мы говорим в фильме.

Получали ли вы угрозы в процессе работы?

Никто не знал, что мы снимаем этот фильм, и мы делали все, чтобы сохранить в тайне и местонахождение наших героев, и адреса убежищ, и сами съемки. Так что в процессе работы с нами никто не связывался. Но мы снимали внутри убежищ, которым поступали угрозы. Некоторые из них показаны в фильме. Были моменты, когда мы чувствовали, что Кадыров и его люди буквально дышат нам в спину.

А сейчас, когда картина вышла?

Нет, угроз не было.

В фильме есть страшные сцены насилия, и я предполагаю, что вы использовали далеко не весь материал, которым располагали. Как вы принимали решение, нужны ли эти сцены и где их оборвать?

Мы понимали, что включение эпизодов с реальными пытками, реальными изнасилованиями и реальными убийствами - это очень спорный момент. Но наши герои бегут от похожих обстоятельств, они постоянно их вспоминают. Мне было важно усилить их истории, подкрепить их видеорядом, который зафиксировал происходящее. Кадыров отрицает, что в Чечне вообще может происходить что-то подобное. Но эти материалы сняты его людьми в тот момент, когда они выполняли его приказы. Съемки велись ровно для того, чтобы поделиться ими с вышестоящим начальством, показать, что работа идет. И для меня это свидетельства преступлений против человечества.

Поэтому мы решили включить их в фильм и даже в каком-то смысле выдвинуть их вперед. Чтобы сказать: "Вот оно. Это невозможно отрицать. Это неопровержимая правда".

Были ли моменты, когда лично вам было страшно?

Страх за собственную жизнь никогда не был сильнее того страха, который я испытывал за людей, чья безопасность оказалась под угрозой. Он даже не был ему равным. Мне было очень страшно, когда на Гришу, нашего героя, охотились в Москве, и он вместе со своим партнером вынужден был бежать посреди ночи. Мне было страшно, когда мы ехали в Чечне через КПП вместе с Аней, другой нашей героиней, чтобы перевезти ее в безопасное место. За себя я не боялся.

В титрах говорится, что США не приняли никого из тех людей, которые бежали из Чечни и просили убежища. Кажется, что за этой строчкой таится глубокое разочарование. Это действительно так?

Пока мы снимали фильм, я постоянно вспоминал о преступлениях нацистов. В Чечне происходит то же самое, что происходило с ЛГБТ в нацистской Германии. И не только с ними. Евреи и представители других гонимых групп пытались уехать, но многие из них вынуждены были вернуться. Их не принимали в других странах, иногда их разворачивали прямо в море. Это чудовищная страница в истории человечества. Правительства многих государств не открыли двери, чтобы спасти людей, которые были приговорены к тотальной ликвидации. И когда это повторяется в наше время, конечно, приходит разочарование. И даже ярость. Потому что люди снова сталкиваются с тем же безразличием из Вашингтона и Лондона (Великобритания тоже никого не приняла). Мне хотелось обратить внимание на то, что администрация Трампа несет за это свою долю ответственности.

Фильм сможет что-то изменить?

Да. Именно это он прямо сейчас и делает. Нужно, чтобы его посмотрели в посольствах, которые находятся в Москве. Нужно, чтобы его увидели люди, у которых есть власть, которые могут открыть границы и принять в своих странах тех, кто сейчас застрял в России и до сих пор ищет возможность получить специальную визу. Это позволит "Российской ЛГБТ-сети" и Московскому комьюнити-центру делать свою работу. А с другой стороны, мы хотели, чтобы мир узнал о происходящем. Чтобы всем было очевидно: Путин и Кадыров говорят неправду.

Были ли люди, которые не хотели участвовать в съемках?

Да. У некоторых были вполне конкретные причины: их истории содержали какие-то уникальные детали, по которым их легко могли бы идентифицировать. Другие были просто не в силах делиться. Они слишком много пережили. Я к отказам отнесся с уважением. Мы много снимали наших героев во временных убежищах, но и там были комнаты и пространства, в которые я не мог заходить.

И вы не пытались никого переубедить?

Нет. Но вот что интересно: в убежищах мы оставляли камеры, чтобы люди сами снимали себя, и было несколько человек, которые не захотели стать героями фильма, но в итоге все равно взяли эти камеры и сняли свои истории. Без лиц, конечно. Они направляли камеру на стену или скрывали себя в тени и тихими голосами - голосами очень испуганных людей, они говорили: "Если со мной что-то случится, я хочу, чтобы это было записано". Меня это тронуло до глубины души. Я понимал, что они делали это не для того, чтобы мы их включили в основную съемку.

Это были заметки для мира, записки, оставленные на случай исчезновения. Они хотели, чтобы о них узнали и чтобы их запомнили.

Активисты, которые "отдали" свои лица героям, уже видели фильм? Как они на него отреагировали? Это же довольно необычный опыт - поделиться с кем-то своим внешним обликом.

Стоило бы задать им этот вопрос напрямую. Но, конечно, у многих были интересные ощущения: они почти все англоязычные, русского не знают, а тут вот твое лицо на экране, и ты вдруг говоришь по-русски. А еще технология, которую мы использовали, сохраняла индивидуальные черты одних людей лучше, чем других. Например, лицо Ани в фильме выглядит в точности как лицо той девушки, которая ей его отдала. Был и такой вариант: лицо одного человека было использовано для двух разных людей. В одних обстоятельствах это был мужчина, в других - женщина. Сам этот активист - гендерно неконформная персона. Я спросил разрешения, получил согласие, и оказалось, что это отличная идея: лицо идеально сработало в обоих случаях.

Эпидемия коронавируса как-то повлияла на судьбу фильма? На планы по дистрибуции?

На март у нас были запланированы десятки фестивальных показов. И все они сорвались. К счастью, у нас была возможность посетить несколько ключевых фестивалей до того, как пандемия отменила всю культурную жизнь. К тому же сейчас многие киносмотры экспериментируют с онлайн-сеансами, так что у нас появился шанс возобновить наш фестивальный пробег в той обособленной виртуальной реальности, в которой мы все сейчас живем. И свою аудиторию мы находим даже в таких обстоятельствах.

Будет ли фильм показан в России?

Мы ведем переговоры с несколькими фестивалями.

Но как бы там ни сложилось, я уверен, что тем или иным способом мы сделаем этот фильм доступным для российской публики.

Что для вас документальное кино? Инструмент влияния? Площадка, с которой вы хотите отправить какое-то важное сообщение? Можно ли его сравнивать с журналистикой?

Я пришел в документальное кино из расследовательской журналистики. Все мои картины - их на сегодняшний день три - являются журналистскими работами об активизме. Каждый раз на съемках я просил активистов дать мне возможность изучать их, учиться у них. И каждый раз я пытался создать фильм, который будет одновременно и журналистским материалом, и функциональным инструментом для моих героев. Инструментом, который они смогут использовать, чтобы показать, в чем заключается их работа и почему им нужна поддержка в той или иной области.

Но сами вы, получается, не считаете себя активистом? А может ли вообще режиссер, на ваш взгляд, сочетать творчество с активизмом?

Режиссер - может. Правда, я не уверен, что журналистика совместима с активизмом. Знаю, что Маша Гессен думает по-другому и определяет себя и как журналистку, и как ЛГБТ-активистку. Но лично я всегда противлюсь такой классификации. Перед тем как стать журналистом, я пробовал себя в активизме и понял, что не слишком в этом хорош. У меня нет внутреннего стального стержня, который нужен активисту. Вероятно, моя миссия заключается в том, чтобы рассказывать о людях, которые делают эту работу.

Думаете ли вы о том, чтобы вернуться к теме преследований ЛГБТ в Чечне? Может быть, не сейчас, а позже?

Я часто возвращался к своим предыдущим расследованиям. Но обычно это происходило в те моменты, когда я меньше всего этого ожидал. Сейчас у меня нет так таких планов, но я никогда не говорю "никогда".