Хедвиг Лахманн. Уайльд и его характер. "Любовь, которая не смеет называть себя своим именем..."

С боязливым любопытством мы заглядываем в чуждую нам сферу, а, между тем, в мире чувства, как и во всяком другом, есть многочисленные оттенки и градации, которые способны найти свое завершение в благороднейших формах, и которые в своей области дают простор всему многообразию человеческих переживаний.

Когда Уайльд в 1895 году предстал перед Главным Уголовным Судом по обвинению в гомосексуальной (однополой) связи, на вопрос судьи о характере чувства, послужившего темой стихотворения "Две любви", написанного лордом Дугласом, он ответил следующее: "Та любовь, которая в настоящее столетие не смеет называть себя своим именем, это - возвышенная склонность старшего к младшему: она существовала между Давидом и Ионафаном, ее положил Платон в основу своей философии, ее мы встречаем в сонетах Микеланджело и Шекспира; это - та глубокая духовная склонность, которая также чиста, как и совершенна; она вдохновляет на величайшие произведения искусства - таковы творения Шекспира или Микеланджело, таковы два моих письма; это - та любовь, которой не понимает наш век, настолько не понимает, что из-за нее я очутился там, где я нахожусь в данный момент. Она полна красоты, она великолепна, она благороднейшая форма всякой склонности. Она - одухотворенна, всегда возникает между старшим и младшим, когда старший полон духовных сил, а младший сохранил еще нетронутыми свежую веру и жизнерадостность. Что это так и должно быть - свет не хочет понять. За эту любовь он поносит и норой приковывает к позорному столбу".

Ночной. Конец XIX в. Худ. Симеон Соломон

Разумеется, подобное изображение является односторонним, поскольку оно касается самого Уайльда, потому что наряду с описанными им духовными переживаниями, в нем пылало страшное любопытство к жизни, которое побуждало его заглядывать в ее темнейшие глубины ради скрытых в них ощущений. Неутолимая страсть к извращенностям, которая была отличительным свойством духовного облика Уайльда, толкала его и в жизни ко всему противоречивому, неестественному, неизведанному; она подстрекала его, с все растущим фатализмом, превращать склонность, по природе своей, быть может, прекрасную и нежную, в опустошительную страсть. Безумно презрев непреложные естественные законы, он перенес свои умственные построения, де сих нор находившие осуществление лишь в высшей действительности, в мир вещественный, забывая, что вещи, с которыми мы соприкасаемся, обладают своей внутренней логикой, противоположной нашей, нередко предательской и мстительной. Он хотел наибольшего, - и осуществил его. Все силы бытия призвал он, чтобы они помогли ему завершить в себе самом нечто такое, что он смутно сознавал, как высшую точку своего тогдашнего "я", чтобы они создали в его жизни перелом, дали осуществление рока, что-то новое, какое-то личное возрождение. Он пресытился радостями и наслаждениями, - его влекло к страданию.

Кто спит, а кто смотрит (фрагмент). Конец XIX в. Худ. Симеон Соломон

Когда, в ответ на оскорбление лорда Квинсбери, обвинявшего его в непозволительной связи с его сыном, Уайльд подал на него жалобу об оскорблении, он знал, что кладет голову в пасть льва. Процесс принял настолько неблагоприятное для него направление, что он вынужден был взять свою жалобу обратно. После этого стало ясно, что самому Уайльду предстоит очутиться в положении ответчика. Он легко мог бежать - полиция сама предоставила ему возможность. Лишь после того, как последний поезд ушел в Дувр, и она убедилась, что Уайльд не покинул Лондона, был подписан приказ об его аресте. Уайльд остался. Упрямство и гордость джентльмена, не желающего избегать вызова на поединок, победили в нем страх перед дурным исходом дела. Бегство казалось ему величайшим малодушием. Он не мог устоять перед искушением вступить в борьбу, быть может, не потеряв еще смутной надежды выйти из нее победителем. Исход дела должен была, стать испытанием его судьбы. Но случилось так, что он был приговорен к двум годам тяжелого тюремного заключения. Это грубое насилие над одним из самых великих и смелых умов нашего столетия глубоко возмущает в нас нравственное чувство. Непередаваемые ужасы тюрьмы, физические и душевные муки, неслыханные оскорбления, которыми осыпала Уайльда разъяренная лондонская толпа, головокружительное падение с высоты жизни на самые ее низины, крушение его гражданского и художественного существования, ужасный приговор общества, - все это вместе представляло такую утонченную пытку, хуже которой вряд ли можно придумать. И все-таки, в этой судьбе Уайльда лежит какая-то внутренняя; необходимость, какое-то трагическое величие, какая то последовательность, которые невольно наводят на мысль, что все бессознательные энергии его души, повинуясь неведомой таинственной силе, влекли ее именно к этой цели; что этот печальный финал был необходим для цельности драматизма, насквозь пронизавшего его жизнь.

Спящий Эндимион. 1887 г. Худ. Симеон Соломон

В настоящее время опубликованы заметки, отрывки дневника и письма Уайльда, которые он посылал своими, друзьям из Редингской тюрьмы: он нашел в себе силы для этих занятий лишь в последний период своего заключения. Читая их, мы испытываем нечто, похожее на благодарность той высшей силе, которая призвала Уайльда к испытанию, потому что в этих творениях из-за разбитого и опозоренного существования светит нечто более драгоценное, нежели пышный наряд фантазии: это сияние души, ее нетленная сущность, верно стоявшая на страже среди смертельных бурь измученного духа; теперь она трепетно рвется к жизни, с новой любовью, с кроткой мудростью, с воскресшей верой. "Прежде у тебя были страсти, и ты называл их злыми. Теперь у тебя остались одни добродетели: они выросли из твоих страстей. Ты вложил в их сердце свою высшую цель, и они превратились в добродетели и благоволение". Тяжелое испытание привело Уайльда лишь к более глубокому, более радостному, более разностороннему жизнеутверждению. "Все, что свершилось - справедливо", говорит он в одном месте своих записок.

Хедвиг Лахманн. Уайльд и его характер

Эстет и его предшественники

Самостоятельная индивидуальность

Исполненный мистицизма дух Азии

Целомудренная сила любви

"Саломея"

Превосходство искусства над жизнью

Демонически-страстные склонности натуры

"Любовь, которая не смеет называть себя своим именем..."

Уайльд и идеи Христа

Судьба большинства людей действует на них чисто-внешним образом; они дают ей свершаться над собой, отдают себя на ее произвол, гнутся и склоняются перед ней и позволяют ей сбивать себя с ног и окончательно раздавить. Лишь немногие "живут" своей судьбой, делают ее частью самого себя, претворяют ее, превращают в формы душевных состояний. Чтобы стать органическим целым, жизнь Уайльда должна была глубоко воспринять в себя свершившийся перелом. Под конец она как бы озарилась светом, от которого глазам становится больно; что-то звучное, словно музыка фанфар, ворвалось в культ радости. Сам Уайльд был, как прекрасное дитя Звезды из его сказки, не знавшее, что такое сострадание. В своем очерке "Социализм и душа человека" Уайльд сказал следующие чудесные слова о сострадании: "прекрасно всякое сочувствие, но сострадание - низшая его форма, нужно сочувствовать во всей жизни, а не только в ее язвах и болезнях, в то время, как сорадость повышает сумму радости, существующей в мире, сострадание на деле не уменьшает количества страдания". Как ни правильно это учение, оно имеет ценность лишь тогда, когда проистекает из переполняющей сердце любви, но оно совершенно бесплодно, если под вечно устремленным на нас умоляющим взором, дух наш остается холодным. Существует еще другое, высшее сострадание, которое до такой степени покоряет страдание, что уже одним фактом своего существования приносит в мир утешение. Это испытал Уайльд. Любовь к человечеству ясно звучит в его творчестве, его "Сказки" проникнуты ею. "Социализм и душа человека" - красноречивое доказательство того, какой громкий отклик нашло в нем страдание борющейся и измученной народной души. И все-таки чувствуется, что не пришел еще спаситель, который принесет избавление миру, что он не вошел, как простой пилигрим, в жилища людей, не преломил с бедняком хлеб в его хижине. Не удивительно, если Уайльду казалась карикатурной всякая активная деятельность во имя народного блага - его благородному духу должны были казаться величайшим позором нравоучительное лицемерие и назидательное кривлянье, с каким организованная благотворительность подходит к бедности. Он хотел радикально преобразовывать, а не помогать этому жаркому кропанью. Но он не владел еще главной тайной - уменьем приравнивать себя к несчастному тем чувством, которое он сам позднее выразит так: "Все, что касается другого, касается и меня самого".

Можно утверждать, что ни одна форма человеческого сочувствия чужим страданиям не способна творить стольких чудес, как то пламенное чувство, какое вызывает в нас зрелище поруганного и униженного человеческого достоинстве в нашем ближнем. Ни одна форма несчастия не хватает нас с такой железной силой за сердце, как вид разбитого, раздавленного человека, которого осыпает градом насмешек и оскорблений торжествующая грубая сила. С той минуты, как совершивший преступление обвинен судом, его вина обыкновенно отождествляется с совершителем его и на преступника смотрят, как на достойное кары олицетворение самого проступка. Между тем первая начальная причина зла лежит не в человеке, а в мире. То, что совершает отдельная личность, ведет свое происхождение сквозь лабиринт столетий, из бесконечно-далекого прошлого, от безымянного наследия бесчисленных поколений. Осужденный законом - уже не тот, кем он был, совершая преступление. Один удар приобщает его к той темной, аморфной массе, которая олицетворяет собой высшую форму человеческого страдания. Пусть закон ниспослал ему кару - общество, тесно связанное с судьбой каждой своей единицы, должно питать к нему только сочувствие.

Продолжение следует >>

Поделиться линком

Настоящий ресурс содержит материалы 18+