Хедвиг Лахманн. Уайльд и его характер. "Саломея"

Флобер в своей повести "Иродиада" беглыми штрихами изображает обезглавление Иоканаана, которого Ирод-Антипа держал в подземной темнице. Иродиада преследовала пророка своей смертельной ненавистью, но никак не могла добиться его казни у суеверного, заискивающего перед Римом, тетрарха. Затем, на одном пиру, ее дочь Саломея, так очаровав Ирода своей обольстительной пляской, что он воскликнул: "приди ко мне, приди ко мне, я дам тебе Капернаум, Тивериадскую равнину, мои города, половину моего царства", - по знаку матери потребовала голову Иоканаана, - с такой детской простотой, точно она просила у Ирода игрушку. Эта поэма, в которой тонко-очерченные типы выделяются на великолепном фоне галилейского ландшафта, и дала Уайльду контуры для его поэмы.

Та - фаталистическая непреложность, которую поэт склонен был считать скрытым механизмом мира, - полностью запечатлена в этой поэме. Фигуры точно застыли в своей неподвижности. Мрачно-унылый, подавленный, угнетаемый страхом, пламенеющий трусливыми страстями, снедаемый боязливой жаждой бежать от самого себя, тетрарх Ирод весь - ожидание нависшего Рока. Иродиада - тупая, неподвижная, тяжеловесная женщина, пресыщенная сладострастием, грубо выставляющая свои поддельные прелести, окаменевшая в своей жестокости. Иоканаан - неистовый провидец, не живой человек, а лишь тень его, богоподобная сила, восстающая на краткие мгновения из могилы и снова в нее уходящая. Трогательный облик молодого сирийца, который вечно грезит о Саломее, словно загипнотизированный своей нежной, трепетной страстью. И среди них - Саломея, - одна подвижная, свободная, легкая, воздушная, - эфирное существо, стоящее на пороге женской зрелости, еще не тронутая пламенем страсти, чуждая окружающего ее грубого разврата, но томящаяся стремлением к чему-то иному, несказанному...

Иоканаан и Саломея. Иллюстрация Обри Бердслея к изданию "Саломеи" 1893 года

Раздается голос Иоканаана: "Он пришел, Господь! Сын Человеческий близко"! Саломея прислушивается. Кто произнес эта слова? Никогда не слыхала она подобного. Странные чувства будит в ней этот голос. Он страшен, в нем звучат пророчества. Чей же он, кто он - одним звуком своих замогильных речей заставивший быстрее биться кровь в ее жилах? Снова раздается голос и с большей жадностью прислушивается Саломея. Ей говорят, что тот, чьи слова она слышала, - пророк. Она знает, что этот пророк позорит ее мать, и что тетрарх боится его. В чем же дело? Его строго запрещено выводить из колодца, но она хочет видеть его во что бы то ни стало, - узнать исходящую от него таинственную силу. Наконец, он показывается.

Саломея отступает - он страшен. Все ужасы пустыни облекают его. Он - точно сама природа, когда она всего глубже и бездоннее. При виде волос его спутанных, как клубок змей, глаз его, подобных озерам в горных ущельях, - так глубоко они лежат, его изможденного лица, которое не сохранило уже ничего земного, а скорее напоминает изваяние из серебра или слоновой кости - фантазия ее воспламеняется. Ее охватывает сострадание и смутная тоска, какую испытывала она в ясные лунные ночи. Если бы она смела подойти к нему поближе, если б он захотел поговорить с ней! Но пророк отворачивается от ее взглядов, он не хочет знать, кто она, он приказывает ей удалиться. За что? Разве она не Саломея, царевна Иудейская, которую все любят, которую каждому радостно видеть? Что же должна она сделать, чтобы отвратить от себя его гнев? Она готова унижаться, как рабыня. Она не знала ничего, кроме пустых слов, беззвучных голосов, похоти, которая ей отвратительна, грубых льстивых речей, которые она ненавидит. Теперь на нее вдруг нахлынуло что-то могучее, неведомое. С души ее спала повязка. Она знает, что то, что так властно бунтует в ней - любовь. Она не обращает внимания на проклятия, изрыгаемые пророком. Они относятся к ее матери, или к тетрарху... Ведь она - девушка, сохранившая свою чистоту... Она - царевна, чьи желания должны быть исполняемы. Вдруг в ней дико пробуждается пол; кровь Иродиады загорается в ней. Непонятная сила влечет ее и заставляет желать тела этого человека, как ни ужасен он, - желать его уст, - да, теперь она знает, что так неудержимо клокочет в ней; она хочет поцеловать его рот, - вся ее жизнь зависит от этого. Словно опьяненная кровью, видит она только этот сводящий ее с ума красный цвет его губ. С ужасным проклятием исчезает Иоканаан в колодце, а Саломея, стоя на том же месте, кричит в безумии: "я поцелую твой рот, я поцелую твой рот"...

Судьба Саломеи решена. От вихря страсти переходит она к мертвящей неподвижности льда. Никогда больше чувства ее не будут согреты теплым дыханием ласки, никогда не сумеет она отдаться радости, как ее мать. Одним жестоким наслаждением упьется она - гибелью того, кто так оскорбил ее.

Между тем, Ирод не в силах сидеть на пиру, который он дает в честь римского наместника. Саломея, столь прекрасная, - что он не мог оторвать глаз от нее - покинула пир. Ирод спешит за ней, на террасу - пусть здесь продолжается пир. Иначе вечер пропадет понапрасну. Воздух напряжен и удушлив. Луна полна соблазнительных чар. Она ведет игру с облаками и навевает нечистые образы. На земле засохла кровь - дурное предзнаменование. Тетрарх настроен мрачно. Есть какая-то грозная сила, которая насылает в его жизнь ужасающие грезы, примешивает боязнь к ^ каждой его радости. Эта сила находится в связи с человеком в колодце, и сильнейшая рука в мире не могла бы защитить его от нее. Одна Саломея могла бы рассеять его тревогу, развеселить его, если бы она согласилась отведать его плодов, отпить из его кубка, плясать для него, о - если бы она плясала! Ничего не пожалел бы он отдать ей за это, даже половину своего царства. "Пляши для меня, Саломея"! И Саломея пляшет на гибель Иоканаана. В ее пляске - насмешка над суровым оскорбителем, наложившим на нее проклятие; насмешка над дерзким глупцом, мужем ее матери, обращающим к ней вожделеющие взоры. Она увлекает его в безумный вихрь пляски, теснее и теснее смыкает вокруг него свои круги и, доведя его, наконец, до безрассудной клятвы, добывает себе голову пророка. Саломея утолила свою жажду мести. Она одна, во мраке, с окровавленной головой в руках. Отчаянным усилием складывает она в поцелуй свои объятые безумным бредом губы. Блеск факела внезапно освещает ее. Тетрарх с высокой террасы видит эту нечеловеческую сцену. И, чуждый, величественный, царственный, он произносит: "убейте эту женщину".

Иллюстрация Обри Бердслея к изданию "Саломеи"

Значение "Саломеи" не в том, что составляет бессмертную ценность других драм высокого стиля, где движения человеческих страстей заключены в прочные идейные образы, которые в качестве поэтических формул переходят из одного века в другой, - здесь вы не найдете и следа рефлексии, и даже лирика языка, как ни поражает она свой смелой красочностью, быстро изглаживается и не оставляет в памяти прочных впечатлений. Ценность этой поэмы - в том, что в ней обширные, совершенно своеобразные типы находят себе идеальное выражение в строго законченных характеристиках героев. Ни одной мелкой черточки, ни одного несущественного момента. Так на античных каменных рельефах фигуры застыли в своих единственных неизменных позах, схваченные в момент величайшего напряжения жизненных фибр. Это творение совершенно отрешенное от действительности, презревшее естественную правду: его сила заключается в формальной стройности, во всей его атмосфере, насквозь проникнутой настроением действующих лиц... Характеры - простые и сильные, словно построенные по одному правилу, - все сводятся к формуле: свободное, не ослабляемое и не стесняемое разумом естественное влечение индивидуума. Это - мир чисто психической деятельности, где все возникает самопроизвольно, по непосредственному внушению. Все события разыгрываются в сфере чувств; их природная сила - основной мотив поэмы. В этой области человеческая душа так чутко напряжена по отношению к элементам жизни, из которых складывается наша судьба, что малейшее прикосновение может иногда оказаться решающим. Саломея - это сильная волей, целостная натура, жизненная энергия которой находится в полном соответствии с величием ее судьбы и ее преступления. В Ироде, напротив, - полное раздвоение. Он - середина между человеком, безудержным в своих похотях и поступках, и - фаталистом с больной душой. Наряду с дикими влечениями в нем живет нечто, подобное нравственной воле, сознанию своей порочности. Воображение его, при всей своей узости, обладает какой-то мистической силой, которая позволяет ему соприкасаться с надчувственным миром вещей. Он весь окутан трагическим предчувствием нависшей катастрофы. Тонкой иронией звучит то место, когда этот суеверный человек, следуя инстинкту самосохранения, с наивной верой ищет защиты в трезвом рационализме римлян. Легким уклонением в сторону сатиры поэт характеризует его как правителя с гуманными побуждениями, с потугами на лоск светского человека и дипломата, - это еще более усиливает эффект той сцены, когда он, немедленно после этого искусственного самообуздания, дает безудержный простор своим страхам и чувственным влечениям. По сравнению с чувственно-тупой, жестокой Иродиадой и зверски-дикой Саломеей, это - довольно мягкая натура, чуткая к мистической силе идейных учений, с остатками самостоятельности, когда дело идет об уступках.

Его преступления - простые прихоти деспота, а не абсолютные злодеяния. Его личность в этой драме определяет пределы преступности и как бы указывает границу человечности. Поистине величавым движением души поднимается он до высоты человеческой личности, произнося смертный приговор Саломее.

Иллюстрация Обри Бердслея к изданию "Саломеи"

В драматическом творчестве Уайльда "Саломея" не имеет произведений себе равных по стилю и художественной законченности. Но зато первая его большая драма, "Герцогиня Падуанская" - богаче поэтическими достоинствами и отличается большей сложностью изображаемых чувств. Названное произведение, написанное, как недавно обнаружил Макс Мейерфельд, еще в 1882 году, со внешней стороны нс представляет ничего оригинального. Это пятиактная трагедия, написанная в шекспировском стиле XVI века, пользующаяся старомодной техникой. Но зато как содержательна она в целом, как искусно умеет поэт претворять в действия бесчисленные импульсы страсти. Эта драма проникнута юношеским жаром. Любовь между герцогиней Беатрисой и Гвидо Ферранте, чужестранным гостем при герцогском дворе, полна той прелести, какую способна создавать только подлинная поэзия. Снова перед нами женщина, которую бурные, непосредственные инстинкты толкают на преступление. Беатриче - ангел кротости и нежности, пока она, среди всех бедствий и скитаний, верит, что любовь ее в безопасности, но как только ей приходится жертвовать своей любовью, она превращается в львицу, у которой и отнимают детеныша. И здесь поэт снова гораздо меньше интересуется прирожденными свойствами отдельного индивидуума, нежели основными влечениями человеческой природы. Вопреки обычному психологическому приему, создавать для себя задачу из каждого отдельного душевного состояния, Уайльд изображает человеческую душу, как свободно бушующую стихию, обуреваемую и раздираемую родственными, но враждебными между собою силами. Пароксизмы страсти, ее неудержимые взрывы также мало составляют характерную особенность какого-нибудь одного человека, как приступы лихорадки, потрясающие его организм. Все, великие и малые, благородные и ничтожные, могут быть охвачены ею, в каждом спокойное течение крови может высоко взметнуться в неистовом вихре, вокруг которого образуется непроходимый гибельный круг. В каждом существе заложена возможность отчаянных действий. И над всем этим человек остается таким, каким он был. Природа его не меняется оттого, что на одно мгновение он вырвался из своих обыденных граней. Река возвращается в свое русло, когда разбежались бурные волны, вытолкнувшие ее из берегов. Поэтому поступки человека нельзя считать критерием того, что он есть на самом деле. Они могут оставить душу до такой степени нетронутой, что она будет вспоминать об этом злосчастном поступке лишь, как о смутном сне:

Хедвиг Лахманн. Уайльд и его характер

Эстет и его предшественники

Самостоятельная индивидуальность

Исполненный мистицизма дух Азии

Целомудренная сила любви

"Саломея"

Превосходство искусства над жизнью

Демонически-страстные склонности натуры

"Любовь, которая не смеет называть себя своим именем..."

Уайльд и идеи Христа

"Горестный цветок твоей любви
Мгновенно распустился для жизни,
Мгновенно дал он кровавый плод", -

утешает Гвидо свою измученную раскаянием возлюбленную, которая из-за него сделалась убийцей, и дальше:

"Твоя рука убийство совершила, но дух твой чист...".

Уже тогда складывались зачатки той философии Уайльда, которая самыми многообразными путями проявляется на всем протяжении его развития. В своем этюде "Социализм и душа человека" Уайльд говорит: "не всегда можно судить о человеке на основании его поступков. Он может соблюдать законы и все-таки быть негодяем. Он может нарушать законы - и быть благородным человеком. Он может быть дурным, не делая ничего дурного. Он может согрешить против общества, и все-таки этим прегрешением достигнуть своего истинного совершенства", - прямо выражая здесь то, что он хотел выразить иносказательным образом в своем юношеском произведении.

Продолжение следует >>

"}Продолжение >>

Поделиться линком

Настоящий ресурс содержит материалы 18+