"А ГЛАВНОЕ Я УЖЕ СКАЗАЛ"

Счастье на пять копеекЕсли конфетную бумажку, раскрашенную в затейливый цветочек, хорошенько измять, вывалять в пыли, а затем увеличить до нескольких километров, то в итоге получится Бангкок.

Воздух над городом свинцово сер - трудно понять солнечный выдался день, или облачно. Декабрь в Бангкоке похож на московский июль - плавает в воздухе та же тяжесть, за которой угадывается веселый солнечный день, зеленые травы и пушистые дерева, но цветастую бумажку измяли, изгадили, и от того (устав или не имея настроения) легко вообразить, что вокруг одна только серость, сизая местами, тяжкая, канцерогенная.

- Масасе, масасе, - кидаются к ногам тайки в пестрой униформе.

Зовут за стеклянные витрины ноги размять. Цена невелика. Двести бат за час, но надо еще и привыкнуть к этому назойливому мяуканью и кукольной улыбчивости.

- Масасе, - мяукал на меня мальчик тем же вечером.

- Масасе, - в тон ему мяукал я.

Мы сидели в центре города, на улице - за пластиковым столом на пластиковых стульях. Старик, похожий на головешку, жарил пузатую рыбу, а с другой стороны нескончаемым потоком ехали машины.

- Масасе, масасе...

Мы нагулялись по Бангкоку, который на две трети оказался базарным развалом. Накупили поддельно-фирменного барахла, неотличимого от настоящего фирменного, наелись фруктов по двадцать бат за кулек, прошлись по бетонной пешеходной дорожке, которая пролегает прямо над автострадой (идешь, а под тобой фырчит волна, источает газы). Силы закончились, завершился и день. Ночь в Бангкоке грохается внезапно - кажется, закрыл глаза, и будто уже не открыть, такая вдруг навалилась чернота.

Мальчик был рад несказанно. Бутылка пива 90 центов, за полтора евро мясо в пахучей кориандровой подливе.

- Тут с голоду не умрешь, - говорил он.

Весь день он пересчитывал местные нули в нули европейские, и чем больше он пересчитывал, тем больше расцветал. Если Бангкок похож на грязную конфетную бумажку, то мой мальчик, ошалевший от дешевизны, напоминал конфетную бумажку в первозданной красоте - сиял, иными словами.

Я уже съел свою свинину за евро тарелка, грыз арбузные ломти, да отгонял назойливые мысли о тяжелых выхлопных металлах, которые посыпали наши яства слоем хоть и невидимым, но наверняка густым - дорога гудела всего-то в метре. Мигал светофор, машины то и дело останавливались, сигналили в нетерпении, и - едва загорался зеленый - первыми саранчой летели мотоциклисты, за ними юркие моторикши "тук-тук", потом лиловые такси, и уж только затем простые легковушки, среди которых оказалось много японок. Все эта масса несется, торопится проскочить, но вскоре опять замирает, и гудит - поначалу, будто расстроено, эх, не поспели.

- Не хватает только кислородной маски, - сказал я.

- Ничего, завтра Пхукет, - сказал мой мальчик.

- Как просто тебя счастливым сделать, - сказал я.- Итс вери изи ту мейк ю хэппи, - говорить с тайцами приходилось на английском и теперь чужой иностранный вкрадывался и в нашу болтовню, - Накормить за пять копеек, и вот оно, счастье.

- Ага, вери изи, - охотно признал он, - А сколько пять копеек в евро?

Я задумался. И правда, сколько?

Потроха за пару сотен- Я никогда не решусь на это, никогда, - пылкость возникла внезапно и будто даже на пустом месте. Наверное, также где-нибудь на Камчатке из-под земли вдруг начинают бить горячие гейзеры. Ни с того ни с сего, - Абсолютно не мой вариант.

- А я его не исключаю, - сказал мой мальчик, непривычно осторожный.

Ночь цвела: неоновые вывески, гирлянды и прочая фанаберия были будто бисером вышиты на сине-черном бархате. Эдакая подушка - из цветных кусочков, сложенных прихотливым цветочным узором.

Мы прибыли на остров Пхукет - всего-то час лету от Бангкока. Полдня бултыхались в бассейне при отеле, а к ночи вышли за светской жизнью. "Нельзя же все время сидеть взаперти, мы ж не монахи", - сказал я, хоть и не имел особого желания наряжаться, да переть снова сквозь ряды приставучих продавцов, мимо крошечных кухонь на колесах, рядом с помоечными углами, вместе с другими туристами, которые - я отчего-то уже знал наверняка - будут пузаты, красны, с обгорелыми лицами и глазами той особой бессмысленности, которую можно бы назвать безмятежностью, если бы в ней не было столько пустоты.

Красномордые туристы на фоне бисерных подушек - бывает ли что-то глупей? "Мне стыдно было говорить, что я еду в Таиланд", - вспомнил мой мальчик прощание на работе. "И как так получилось, что целую страну редуцировали до одного только секса?" - недоумевал в ответ я.

Отправились в "Рай". На юге острова, там, где самый известный пляж Патонг, пидарасы облюбовали пару улиц вокруг гостиницы "Paradise". Я прочел об этом в Интернете сразу после распаковывания чемоданов и готовясь к бассейну, который заманчиво плескался под окном. Потом вода потекла на разные лады, и мысли мои потекли также - без усилия слагаясь в разные параллельные течения. Я плавал и думал о том, что мальчик выбрал хороший отель, о том, что к слугам быстро привыкаешь, о том, что надо бы взять себе за правило все эти десять дней устраивать по утрам такие вот заплывы, о том, что скоро Новый год, и неясно, что явит мне этот год, что черта, которую я силюсь подвести, все никак не проявляется и, похоже, я встречу свое 36-летие все в том же смятении - которое научился прятать даже от себя, но нет-нет, да пробиваются на поверхность острые иголки - спустя пару часов я надумал называть их гейзерами.

По дороге в "Рай" наелись еды в уличной столовке, где питаются только тайцы - и я, и мальчик мой дружны еще и в том, что если уж мы поменяли на пару недель страну, то лучше и рацион поменять. "Острые блюда полезны в тропиках", - сообщил он, цитируя за столом своего любимого специалиста по еде. Я покивал, не в силах и слова сказать - мясо было таким жгучим, что уже будто и вкуса не имело.

Отдышался я только в "Раю" - сляпанных кое-как улочках, где из одного аляповатого бара в другой перебегали жеманные дети, которые только при ближайшем рассмотрении оказывались вполне половозрелыми пидарасами. Они вились вокруг туристов - пожилых, красных, сытых, с теми самыми пустыми глазами, к которым я был готов и потому уже не особо удивлялся.

- Как хорошо, что нам не нужна такая мука, - неожиданно сказал мой мальчик, - Представь, в пятьдесят лет ходить тут с мани-боями, - мы направлялись к бару, рекомендованному Интернетом, и мальчик охотно прикладывался то к моей руке, то к плечу; если бы пестрота здешней светской жизни не была такой отчаянно бедной, то я бы, наверное, тоже с удовольствием поплескал ручками, эскизно изобразив мани-боя при белокуром, распаренном пузане. Но оригинального в этом не было ровным счетом ничего, таков стиль гейской жизни на самом популярном островном бережку - и рыхло-вялые туристы в окружении вертлявых тайцев, и пестрый бисер декораций, всех этих тряпочек, лампочек, столиков, стульчиков, веточек, палочек, в кудрявом запахе, то освежающем, то затхлом до удушья.

В баре мы взяли водки с тоником, уселись за стол на улице, мальчик все на тайцев таращился, а я загляделся на европейца средних лет с отчетливо сформулированным большеносым лицом. Он шел мимо и крепко держал за руку компактного тренированного азиата. Тот энергично вихлялся и блестел крупными белыми зубами.

Я подумал, что предвзят, мои мысли нехороши, надо бы избавляться от высокомерия; кто знает, как повел бы себя я сам, если бы нищета была страшной, жизненных перспектив не было бы никаких, даже книжек бы не было, потому что школа прошла мимо, а значит, ускользнули бы и восхитительные способы бегства - в темные аллеи к барышням-крестьянкам.

Я подумал, что не готов покупать себе приязнь, облеплять себя покупной любовью как пластырями - не от того, что плоха она, покупная. Она - очевидна и потому выглядит не раздетой, а распяленной; ты ведешь за ручку мани-боя, он дарит тебе симпатию за пару сотен бат, и получается, что такова твоя собственная цена - твоего умения привлекать людей, быть им интересным, или, не дай бог, влюблять их в себя. Ты не раздет, а разделан до костей, видно, что часы твои тикают не чувствам, а конъюнктуре в унисон - ты платишь пару сотен за приязнь, вот она - цена твоего собственного внутреннего вещества. Всем твоим потрохам.

- Никогда не смогу покупать проституток, - решительно заявил я.

А мальчик в ответ заосторожничал.

Обезьяноподобие...и чего удивляться, что уличные торговцы здесь так навязчивы. Им тропический воздух велит. Даже в самый сухой - зимний - сезон он плотен, ощутим настолько, что его, кажется, можно ложкой зачерпывать - кисельную массу, которая растекается по телу, едва выходишь из гостиничной прохлады.

Он приставуч, и временами к месту.

- Я читал, что от удара кокосом погибает больше людей, чем в зубах у акул, - сообщил мой мальчик, - Примерно сто пятьдесят человек в год.

- Нам бежать и прятаться? - также лениво уточнил я.

- Да.

Мы лежали в шезлонгах под кокосовой пальмой; зеленые плоды висели точно над нашими головами и, наверное, надо бы передвинуть лежанки подальше. Но покоиться в узорчатой тени было приятней, чем потеть на солнцепеке, и мы не сдвинулись - ни я, ни он.

У меня было отчетливое ощущение, что я обнимаюсь с кем-то. Я пытался читать, книжку в руках держал, а глаза закрывались сами собой, а следом возникало ощущение, что кто-то норовит меня обнять - так плотен был воздух, которому ничто не помеха, ни яркое солнце, ни сыпучий плеск морской волны, ни черные тени от пальм, ни людской гомон.

На этот пляж мы приехали на моторикше - цветной колясочке, чуть более просторной и устойчивой, чем в Бангкоке, и понятно почему - на острове много гор, коляска везла нас по крутым склонам, и временами казалось, что она вот-вот примет вертикальное положение, и повалимся мы кубарем вниз. Горы были высокими, растительность густой, повозку трясло, я думал о плюсах и минусах климатической благодати, о том, что без нужды человек ни за что не стал бы человеком: если банан сам падает в рот, то вроде бы незачем думать об улучшении вкуса этого банана. Лень делает из человека обезьяну - примерно так я думал.

Пляж был удаленный, но народу было битком - много семей с маленькими детьми. Недалеко близняшки-девочки лет пяти возились в песке и перекидывались отчетливыми английскими фразами, которые я понимал без труда. Их немолодые родители лежали на мелководье наподобие морских котиков, не говоря ни слова. Вода была теплей окружающего воздуха, она не освежала. Я представлял себе гиганта (почему-то одноглазого), который, зверски скалясь, льет воду из огромного чайника.

- Хочешь еще поплавать?

- Хочу.

И снова - не шелохнулись.

- А Суматра совсем рядом. Я по карте посмотрел. И Борнео. Ты хочешь на Борнео?

- Я хочу массаж.

- А я фруктов.

- Да.

- Да.

За эти дни раздельных развлечений у нас образовалось два. Пока мой мальчик отдается в руки массажисток, я отправляюсь к ближайшей лавочке на колесах и покупаю тропические фрукты ("А из нашего сада за лето всего два яблока съел", - не удержался мальчик от замечания; я услышал в его голосе намек на обиду, но серьезной ее не посчитал - сощелкнул прочь, как фруктовую косточку). В лавочках по соседству обычно предлагают арбузы - красные и желтые, ананасы, манго, папайю. Экзотику, вроде рамбутана, надо покупать в специальных местах, и туда я тоже сходил - пока мальчик вместо массажа ног повелел размять все его тело.

- Ты уже весь в синяках, - сказал я,- Признайся же, наконец, что тебе нравится боль.

- Мне не нравится боль.

- Нравится. Хочешь я куплю палку и буду каждое утро выбивать из тебя пыль?

- Только на плече синяк.

- Как ты думаешь, когда у меня начнется понос? Столько фруктов разом я никогда не жрал.

- Скоро начнется, - пообещал мой мальчик, а я чего-то оскорбился: нет бы сказать о крепости моего организма, так запросто привыкшего к диковинному меню...

- А кокос сейчас ка-ак возьмет, да ка-ак грохнется, - сказал я.

- Какой ужас, - вяло признал он и натянул на лицо свою синюю панамку.

- Так и сходятся мечты, - я обращался уже не столько к мальчику, которому явно надоел, сколько к небесным осколкам, проныривающим меж стрельчатыми листьями пальмы, - Тут и фрукт тебе, и массаж.

- И летальный исход, - голос его звучал приглушенно. Можно было надумать, что говорил он загробным голосом, но лень было - до полнейшего обезъяноподобия.

Обниматься хотелось.

Главное на сегодняПарадный ужин был бы уже излишеством. Полдня мы катались - то на волах, то на слонах; макаки для нас кокосы собирали, гибкие юноши играли в тайский бокс, а юркий толстяк, назвавшийся "Майком", рассказывал о рисовых полях, тайской кухне и через слово повторял "ага".

- Ага, - а дальше гуление, из которого трудно вылавливались знакомые английские слова, и снова, - Ага.

"Аха", - именно так говорил Майк, я кивал, охотно отключаясь и просто оглядываясь по сторонам, по искусственным горкам, по кустам цветущего ибискуса, по пальмам с их острой, режущей глаза, привлекательностью.

Я охотно позволил себя обмануть, заплатив Майку за плохую фотографию (я, мальчик и слон) четверть той суммы, в которую нам обошлось все это четырехчасовое приключение под названием "сафари" - неправильным названием, не на мой вкус.

Дикость была, конечно, но не с той стороны.

Я смеялся громко, на всю эту мутную реку, по берегам которой кривые дерева изображали мангровые заросли. Я смеялся, а лодка наша плясала, а мальчик говорил, что на следующий год не поедет со мной в велосипедный тур, как давно собирался, что технически я не умел, не подкован. Если бы он был русским мальчиком, то говорил бы наверняка, что руки растут у меня не из того места. Но вместо этого он сообщал, что я неумеха и забрызгал его водой с головы до ног.

Я заразительно смеялся. Я всегда заразительно смеюсь, когда чувствую, как внутри сжимается пружина, и если не произвести в этот момент обманного маневра, то она разожмется, вырвется на волю, и никому от этого не будет пользы.

Майк и шофер крытого грузовичка, который привез нас к реке, ждали в нескольких метрах, а мы с мальчиком гребли по тихой мутной воде: махали веслами, вынуждая резиновую лодку вертеть что-то вроде вальса - раз-два-три-поворот, раз-два-три-поворот. Мальчик сидел сзади и кричал, что я не туда гребу, видно, что я безотцовщина; я смеялся громко, раскидывая по реке и окрестными лесам громкие упругие звуки, а когда причалили, перебрались назад в грузовичок, да попылили мимо развалюх в гостиницу, я перестал смеяться, а отвечал коротко и только когда промолчать было нельзя.

- А что тебе понравилось? Что? - спрашивал мой мальчик, намеренно усевшись рядом, - Мне понравились слоны. Тебе понравились слоны?

- Да.

- Макаки мне тоже понравились.

- Да.

- Ты обиделся, да?

- Да.

- Ты хочешь меня бросить, да?

- Да.

- Ага, - глаза у мальчика загорелись, - Вот ты и попался. Я выпытал у тебя правду.

А я слушал его вполуха, смотрел на ветхие лачуги, которые неслись мимо будто быстрее домов. Одни были дырявые легкие, а у других приземисто колониальный вид. Я думал о том, что орал он на меня не без повода, конечно, я ж весла отродясь в руке не держал, да и зачем мне оно? Но руки у меня и правда растут не из того места. По идее, мне надо бы учится каким-то ремеслам, но нет усидчивости, и желания нет, я охотно делаю только то, что у меня хорошо получается, только если заранее чувствую свою силу, а если сил нет, то охотно бросаю весла, позволяя лодочке плыть, куда ей вздумается. Неправильно, неверно, немудро - дальше я вспомнил давнюю свою уверенность, что у меня все не так, как у людей, у меня хуже, и надо бы научиться не выдавать свою непохожесть, быть как все - и чтобы шапка, как у соседа по парте, и чтобы костюм в точности, как у него, а физкультуру по боку, потому что не хватит никакого стыда снова колбасой висеть на турнике, притворяясь, что нет никакого дела до гоготания парней и девичьих прысканий. Я думал о своей неправильности, которая, как мне казалось, ушла уже давно, кончился ее срок, но вот помахал пару минут веслом, послушал вопли залитого грязью мальчка и - нате! - всколыхнулась, всплыла мутная волна.

Принял душ, упал на кровать, привычно потянулся к плечу, и уже коснувшись его щекой, вспомнил, что я в обиде, и вообще у меня траур.

- Ах, я забыл, что ты padla.

- Ты не можешь долго.

- Не могу.

- Зато как кричал.

- Я не кричал. Я молчал.

- Но я же чувствовал.

Чувствовал он.

За окном заиграли музыку. Возле бассейна "Merry Х-mas" запели официанты и горничные, ряженые Санта-клаусами. Гирлянды зажгли, вода в открытом гостиничном бассейне умножала их до невнятного мельтешения; гости столпились с бокалами - отмечали католическое Рождество.

Поначалу мы тоже с ними хотели, но цена за невнятную пищу и непонятное удовольствие показалась велика, мы отказались, записались на сафари. И вот музыка грянула, тайцы запищали, мальчик сполз с кровати - надолго застрял у окна.

- Почему ж ты не сказал, что тебе тоже хочется? - спросил я.

- Потому что денег мало, - сказал он, а дальше без перерыва плаксиво и по-детски, - Мне мамы не хватает. Где моя mamitscki? - он хотел пошутить, но было видно, что ему ее правда не хватает. На рождество она собирала у себя детей и внуков, пела с ними рождественские гимны, вычитывая слова из старых песенников, потом всегда был ростбиф с закусками, хорошее вино, разговоры обо всем и тишина, благость большого гостеприимного дома, которая угадывалась за всем этим мельтешением.

Но mamitscki уже третий год нет, и третий год рождества наши получаются не рождественскими. Сначала была настоящая трагедия, о которой я не стану здесь рассказывать. Год спустя мы угодили в такой безрадостный дом, что уж лучше бы спать пораньше легли. А сегодня - и слоны тебе, и макаки. Никаких коржиков звездами, ростбифов и гимнов. Искусственные елки в окружении пальм выглядят нелепо - также нелепо, как и улыбчивые тайцы в красных колпачках, поющие песни на чужом языке.

Сейчас мы пойдем в город, поближе к воде, выберем ресторан, где не скупятся на крахмальные скатерти и салфетки. Я задумал заказать себе красного вина. Выпью, съем мяса кусок, буду слушать моего мальчика, молчать буду - потому что самое главное уже сказал.

Во всяком случае, на сегодня.

Всего триКофе принесли. Двойной эспрессо. Включил айфон, компьютер зарядил и вот так - из аромата кофе, любимой музыки и узнаваемой картинки возникло чувство, что я дома. Не летел, не был, не искал.

Странно и весело.

Вечером пойду на местный карнавал, еды поем, в последний раз отобьюсь от приставучих жриц.... Кстати, придумал очень смешной способ. Когда из уличных лавочек накидываются они - девушки широкого профиля, я резко торможу и начинаю энергично кланяться, сложив руки, как в молитве.

- Масасе,- говорю я жрицам как можно гнусавей, - Масасе.

Девушки столбенеют, потом, толкаясь, хихикают, и перебегают к другим прохожим.

- Масасе, - воплю я, - Масасе!

"А у меня три встречи за неделю было. С одним человеком",- написал в мессенджер Виленька, пока я выписывал свое новое личное развлечение.

"А как же я?" - поспешил ответить.

"Ты занят. У тебя есть мужчина".

"А я возьму тебя вторым".

"Мы с ним заснули вместе", - Виленька желал, видно подчеркнуть, что в его жизни стряслось что-то символическое.

"А проснулись как?"

"Друг в друге", - сообщил он, присовокупив аж три смешинки J J J, что на его языке означает большую шутку.

Я подумал, что символы мы сами себе придумываем, что они и становятся-то символами только по нашему желанию, но выбивать почву у приятеля не хотелось, зачем ему тряский этот тезис, что счастье, в отличие от несчастья, куда больший плод воображения; мы думаем, что счастливы, мы ищем знаки и потому только их находим. Условно если не все, то многое. Запах кофе, музыка, знакомая картинка перед глазами - вот тебе и чувство дома.

Три слагаемых. Всего-то.