Она была чудо, как хороша. Персиковые щеки - округлые, покрытые белесым пушком. Ярко-синие, распахнутые в наиве глаза. Утянутые к затылку русые волосы и высокий лоб с одной едва приметной поперечной морщинкой. Нежелание нравиться, а к нему настоящая увлеченность - искренняя, как неразведанный источник в глухом лесу, который извергает эфемерную чистоту, потому что иначе не умеет, а не для того, чтобы кому-то угодить.

Чудо.

- Мы любим. Сильно. Свежо. По-настоящему, - вычурно изломанная, она, конечно, называлась Ренатой.

Нет, вначале, наверняка возникло имя, а потом к нему подтянулись густо опушенные глаза, заломленные руки, привычка держать нос высоко, а говорить в полупрофиль, деловито постукивая носком обуви.

- Мы шли. Мимо. Просто в магазин. Или не помню куда. На почту. Посылка пришла из-за границы. И вдруг земля ушла у нас из-под ног. Было что-то такое, что невозможно повторить. Понимаете, нас закружила буря подлинных чувств. По настоящему, как будто совершенно не бывает в жизни.

Рената говорила, как испорченный кран, который то выдавливает из себя по капле, то прорывается потоком, шипя и шпаря. Сашка смотрел на Ренату, как завороженный, но это меня не слишком удивляло. Я был слишком занят, чтобы отвлекаться на его удивление.

Ее нам представила Верка.

- Рената, - шепнула она и, подтверждая, что это не шутки, утвердительно кивнула головой.

Сильно кивнула.

"Рената", - подумал я, ответно кивая и не слишком умело делая вид, что верю.

Верю Верке.

Мы стояли в толкотне, где из конца в конец и обратно ходили посторонние люди, они бились то с одной, то с другой стороны от нас, и я даже представил себя камнем, случайно попавшим в сети вместе с рыбным косяком. К тому же воздух был синевато-свинцовым, тяжким, как глубоководное марево, каким его показывают по телевизору, и за вычетом гуденья проезжающих машин, все было именно так, чтобы считать себя камнем, а ее - чудом.

- Мы буквально по-настоящему купались в эмоциях. Испытывали. Это просто невероятно, понимаете? - говорила Рената.

И Сашка кивал. И Верка. Кивал и я, не желая, чтобы мое разглядывание было замечено, и уж начиная немного бояться, что меня неверно поймут.

Говорят, красавицы любят дружить с дурами, потому, мол, что от дурости красота становится ярче. Ее делается будто даже больше. Заключенная в дурость, как в парник, красота в ней быстрей вызревает. Она вынуждена полниться одной собой, растворяться в себе и, конечно, необычайно набирает в способности слепить глаза даже в стылый городской полдень на шумной улице, в сизом от выхлопных газов воздухе. В дурном окружении.

Чудо.

Во всяком случае, мне очень хотелось так считать.

- Даже неловко от своих переживаний, - говорила Рената, - Щекотно как-то, вот будто мы в ванне, а вокруг нас волны из шампуня.

- Пена, - уточнил я.

А Верка смотрела на нее во все глаза и было заметно невооруженным глазом, что она отзывается на каждое ее слово.

- Мы их переживаем, как первобытный человек со своим оружием, который собирал для свой подруги хищных животных. Или там, где темная пещера, у горячего костра и грязные черные женщины шьют шкуры для тепла, - Рената разбрызгивала в воздухе слова, а сама поглядывала на носы своих двухцветных туфель, наверняка дорогих, но слишком ярких, чтобы считаться подобранными со вкусом. Носы ее бежевых туфель будто побывали в горячем шоколаде. Казалось, что они улыбались.

Хохотали до колик, время от времени выбивая нервную дробь.

- Мы будто стоим в особом месте. Не на земле даже, и не на небе, - Рената взбивала воздух, показывая полупрофиль то мне, то Сашке.

Производя впечатление.

Рената не обращала на Верку ни малейшего внимания, словно та и не существовала вовсе или, в лучшем случае, была просто камнем, который бьется рядом, в общей сети, как чужеродный объект. Он тяготит ее, пока Рената говорит о любви.

Красавица и дура.

Сашка понятливо кивал, а она наклоняла голову, открывая длинную шейку, а крупноватый ворот ее свитера съезжал набок, открывая тайную ложбинку, к которой хотелось приложить губы. Она была нежной, хоть о том и не подозревала, прячась, порой, за подергивание остренькими плечиками, за манеру задирать нос явно в подражание подруге и за шажки назад, которые она производила, по убеждению, совсем незаметно, что не могло укрыться от чужих глаз. Она была нарочита в своей ненарочитости. И за это ее тоже хотелось расцеловать.

Именно так.

Чудо.

- Нам пора. Мы идем кушать полезный суп, - наконец сказала Рената, а я подумал, что "мы" - это одна Рената со всеми ее глазами, руками, полупрофилем, со всей кучей деталей, которые не говорили, а кричали. Но Верка не замечала. Она трепыхалась рядом, хотела жить жизнью Ренаты и, возможно, именно поэтому сумела заслужить куда менее ее внимания, чем мы.

И я, и Сашка были знакомы с Ренатой только несколько минут, но нам зачем-то пришлось узнать о ее любви, о незнакомом человеке, который возил ее на машине за город, на ипподром, а там она каталась на племенной кобыле, а еще держала в руках собаку, похожую на крысу-мутанта. Мы слушали. А Верка ловила слова с губ Ренаты, как собаки хватают крошки с хозяйской руки. Торопливо глотая, а еще спеша лизнуть руку.

Благодаря.

- Она хотя бы сама верит в то, что говорит? - произнес я, глядя вслед Верке и ее дуре-спутнице. Я неохотно расставался с чудом.

- Ну, и что, - сказал Сашка, - Зато другие верят.

- Ну, например..., - я с деланным укором посмотрел на Сашку, а тот - в какой уж раз - попался на ту же удочку.

- Да вон, Верочка, - поспешил заверить он.

Я смешливо прокудахтал:

- Она верит, что она верит, что она верит, что она верит...

Верка. Чудесная красавица и дура, кажется, тоже.