Первая публикация на русском языке одного из произведений забытого ныне английского писателя Мориса К. Хилла (о нём - см. в Послесловии от переводчика). Весь цикл "итальянских новелл" Хилла представляет собой стилизацию (возможно, ироническое пародирование) этого некогда популярного жанра европейской литературы; образцом служило скорее не творчество Боккаччо, а новеллистка 16 века. Надеемся, читателя не смутит явная антиклерикальная направленность новеллы: она была присуща итальянской литературе, начиная с Данте. Объектом насмешек часто бывали прелаты, отшельники, но особенно - монахи. Отзвук этой традиции есть и в публикуемом отрывке.

Из "ЮНОШЕСКИХ ЗАБАВ" Фаусто ди Парма

Новелла третья,

где рассказывается о многих злоключениях праведного монаха фра Беато на улицах ночной Флоренции: о мертвецах, выходящих из склепов, оживших статуях, сомнамбуле, которая в полнолуние оборачивается мужчиной к радости супруга, и других чудесах; а также об изгнании дьявола из вдовы в церкви Сан Лоренцо, гневе епископа и его последствиях.

Читатель, верно, не забыл о беспримерно благочестивом монахе по имени фра Беато, который, успешно исповедав рыцаря Гвидо в доме банкира Минуччини и претерпев за то тыльное ранение от алебарды, едва спасся, выскочив на улицу. Тот, кто незнаком с упомянутым делом, должен поверить нам на слово: этот почти святой человек пострадал безвинно, лишь за особое рвение в исправлении чужих грехов; одежда его и чётки остались в спальне Гвидо, сам же он совершенно в гологузом виде, дрожа от ночного холода и не вполне удовлетворенного желания, зайцем помчался по городу, держась ближе к домам и боясь преследования.

Углубившись в тёмные ущелья улиц и поняв, что за ним не гонится Гвидо с алебардою, наш благодавец приостановил бег, чтобы отдышаться. Город в этот час был пустынен и окна почти везде прикрыты ставнями. Вскоре брат Беато оказался на площади, хорошо известной ему днём, а ныне безлюдной. Он присел на постамент у стены, где, как он знал, Синьория намеревалась в близкое время поставить новую и прекрасную статую мессира Вероккио, изображающую юного Давида, поражающего Голиафа. Как вдруг заслышал топот грубых башмаков и громкий разговор - совсем некстати к площади приближались городские стражники, ходившие с обходом; спрятаться же было негде.

Едва фра Беато сообразил, что делать, как стражники вышли на площадь (шли они без факела, ибо было полнолуние); на невысоком постаменте торжественно воздвиглась белая фигура, кою вполне можно было принять за мраморную, тем более в неверном серебристом свете ночного светила. Статуя сия стояла не дыша, закинув одну руку, согнутую в локте, на плечо, другой же подпирая бедро. Стражники, судя по всему весьма навеселе, уже прошли было мимо, как вдруг один из них остановился и, толкнув товарищей, произнес: "Глядите-ка, не иначе, как обещанного истукана уже поставили! Раньше-то я его не видел. Да, знатная фигура".

Известно, что все насельники Флоренции большие любители искусства, а потому теперь уже все четверо воззрились на новый монумент; наш мнимый Давид, очень сим недовольный, тихо проклинал про себя любознательность молодого стражника. Воины остановились на небольшом расстоянии и стали горячо спорить и обсуждать как достоинства, так и недостатки последнего творения знаменитого ваятеля. Для тех же, кто забыл об облике фра Беато, напомним, что он был средних лет, высок, причем жилистого и сильного сложения; тело его повсеместно было украшено пучками волос, нос был длиннее, чем у обычных людей, а рот - шире; глаза же он прикрыл, чтобы блеском их не выдать себя. В лунном свете блестела только гладко выбритая тонзура.

"Фу! Урод какой-то, - молвил старший из стражников, сплюнув на землю. - Взгляни-ка на нос, точно у вороны. Да ведь Давид-то был в Писании и помоложе, как раз в том возрасте, который ты, Мино, особенно любишь". Тут он ткнул в бок младшего приятеля, отчего все дружно загоготали; статуя же приоткрыла один глаз. Узрев названного Мино, парня дюжего и изрядного, наш монах непроизвольно отпустил пружину; тот, подошед поближе, удивился сему и поневоле громко воскликнул: "Ого! Взгляните зато, какой детородник приделал этому Давиду тот, кто его ваял! Никогда не видел, чтобы у статуи эта штука была торчком. Забавно, наверное, посмотреть ее днем". На что старший заметил: "Стало быть, это новая манера теперь, ваять искусство из натуры. Гм!"

Третий из стражников сказал неодобрительно: "Грехотворство это, а не новая манера, вот что я вам скажу. Баб только смущать да бесов тешить. Тьфу! Недаром, я слыхал, все эти мастера слепляют своих гольцов только с голых мужиков, да ещё платят им за такой срам! Стало быть, делал такую дубину с какого-нибудь молодца. Вот бы тебе отыскать его, Мино! Не то, что у твоих малолеток, у которых ухватиться не за что - или я вру?"

Тут в обсуждение вмешался четвертый, самый рассудительный из стражников: "Неровен час, придут завтра мальчата и обломают такое украшение. Нам же потом скажут, что недоглядели. Надо бы попробовать, прочно ли держится оное?"

"Точно оторвут, шалабоны! - подвел итог беседе старший. - Вот что, Мино: отломай-ка ты мне этот свой любимый дрючок. Я дома жену потешу и мальца своего попугаю, чтоб не баловал лишнего с дружками. А начальнику скажу, что успели неведомые охальники поработать и что мы их не поймали. Ну, давай же, заодно и пощупаешь, а то сегодня ни одного загулявшего тебе не досталось". Мино, громко заржав, с величайшей охотой приблизился и уже протянул было руку, как вдруг статуя соскочила на землю и с воплем, бранно понося любовь флорентийских горожан к художествам, кинулась бежать, да так резво, что стражники оторопели.

Долго спасался наш оживший Давид от преследующих его с гиканьем молодцов, пока, наконец, не оставил их с носом, забившись под какую-то скамью. Когда же опасность миновала, увидел, что случай вывел его прямо к дому некоего мессира Педрочиньи, где как раз его хорошо знали и могли приютить на ночь. Сюда монах приходил, и не раз, чтобы исповедовать купно трёх его взрослых сыновей, отменно много доставлявших хлопот праведному монаху своими плотскими похождениями.

Придумав, что сказать хозяину, брат Беато взялся за дверной молоток и несильно ударил, чтобы не дай Бог не привлечь снова охочих до творений Вероккио стражников. Через некоторое время из окна над дверью явилась голова привратника; тот, видимо, был недавно взят на службу, ибо монаха не признал по голосу и вообще долго не мог понять, чего от него хотят. Разобравшись, наконец, что к владельцу дома ночью пожаловал какой-то старинный знакомец по неотложной божесвятной надобности, зевнул и обещал выслать сына, чтобы тот впустил гостя; сам же не торопясь отправился будить хозяина.

Спустя минут пять, кои монаху показались вечностью, дверь проскрипела засовом, и на улицу, зевая и почесываясь, вылез молодой парень, монаху вовсе неизвестный. Этот младший сын домашнего сторожа спал в одной комнате с отцом и помогал ему в работе; сейчас он был недоволен, что среди сна пришлось ему натягивать кальцони и разбираться неведомо с кем на улице. Монах же при виде нечёсаного, заспанного и голого по пояс парня, подтягивающего падающие штаны, сразу воспылал похотью настолько жгучей, что решил прежде потешить себя, а уж потом беседовать с домохозяином о ночлеге. С каковою целью цепко схватил полураздетого молодца за руку, другую длань запустил ему в штаны и бесспросно потащил к скамье, из-под которой только что вылез.

Парень, не поняв спросонья, что ему грозит, да и не разглядев, с каким оружием пожаловал ночной гость, вовсе не сопротивлялся и позволил уложить себя кверху гузном. Поелику оное даже в лучах луны виделось отменно крепким, выпуклым и проманчивым, наш монах, горя от нетерпения, сорвал с него одежду и оголил искомый вход, после чего быстро взгромоздился на сторожева сынка и вставил ему. Тот, наконец, очухался окончательно, но деться никуда уже не мог - похотливец припечатал его к скамье всей тяжестью своего тела, а горячий его посох вовсю орудовал там, куда частенько наведывались по очереди все хозяйские проказливые до этих дел сыновья.

Хорошо приученный к подобным приставаниям привратницкий сын терпел молча и даже начал поддавать, зная точно, что все такие игры когда-нибудь да заканчиваются. Так что брат Беато в полное своё удовольствие отделал его раз и, не вынимая клинка из ножен, тут же приступил к вторичному освидетельствованию ядрёных и явно охочих до забав юных ягодиц.

Отец же парня, видя, что тот всё не возвращается и не зная, в чём тут дело, кряхтя и отплевываясь, по приказу разбуженного им синьора Педрочиньи тоже вылез на улицу, чтобы отругать сына за задержку с гостем. Однако, рассмотрев в полнолунном освещении, в чём состоит эта задержка, рассвирепел и решил вмешаться. Снявши с цепи дверной молоток, он подошёл сзади и, негодуя на неизвестного голозадого охальника, крепко подмявшего под себя парня да и сладострастно вопящего при этом, не думая долго огрел молодчика по башке, отчего тот сразу затих и перестал дёргаться и дышать.

С трудом привратник стащил насильника со своего сынка, вытащив и эту штуку из его сощуренных ягодиц; затем, давши мальчишке затрещину за непотребство, сел на скамью и задумался. Обидчик, вроде, помер на месте; оставлять же его перед домом было нельзя, ибо по городу пошли бы слухи. Вспомнив же, что как раз неподалеку есть небольшое кладбище, сообразил, что покойнику там как раз самое место; после чего, с помощью сына, взявши монаха за руки и за ноги, поволок тело туда.

К счастью, по дороге им никто не встретился; придя же на кладбище, привратник и его сынок углядели какой-то приоткрытый склеп, куда и втащили тело, закинув его за самый дальний гроб - в надежде, что на Страшном суде во всём разберутся. Затем, давши парню ещё одну затрещину за порванные штаны (стоимостью в целых два скуди), сторож увёл его домой, наказав ничего никому не болтать. Дома же, заперев засов, оба снова легли спать, причём отец ворочался от беспокойства за содеянное; сын же - от тайного зуда после горячих забав, но вскоре уснул: каждое утро ему надлежало будить готовых к бою хозяйских сынков, так что он нуждался в крепком сне для поддержания сил.

Наш монах некоторое время валялся среди гробниц и вправду как преставившийся. Случилось, однако, так, что именно в этом склепе только накануне была похоронена богатая вдова, да и открытым-то склеп был оставлен по тайному сговору меж кладбищенским сторожем, который должен был всю ночь тихо спать и ничего не видеть, и тремя ворами, промышлявшими недобрым делом. Днём, во время отпевания, они заметили, что на покойной оставался дорогой крест из золота; ночью же как раз намеревались им завладеть, с каковою целью и явились на кладбище, принеся с собой светильник и все орудия своего прибыльного, хоть и небезопасного ремесла.

Расположившись в склепе и убедившись, что снаружи всё тихо, они приступили к работе. Когда же мраморная крышка гроба со стуком упала на землю, от шума очнулся в дальнем углу и монах, не сразу понявший, в каком месте очутился и зачем. Голова его сильно гудела от удара молотка, ноги дрожали; так что когда фигура сия, безо всяких одежд, начала подниматься, клацая зубами от холода и хватаясь руками за края мраморных обиталищ мертвецов, младший из грабителей, узрев такое видение Судного дня, взвизжал, кинул на землю кирку и стремглав выбежал вон; вослед за ним бросились и сотоварищи, оставив на полу и свою добычу, инструменты и светильник, и даже заготовленную еду.

Лишившись общества живых людей, коченеющий в одиночестве, среди надгробий, и видя причиненный им испуг, наш монах решил воспользоваться хотя бы тем, что осталось - в раскрытом мраморном костевместилище лежала свежая ещё покойница в дорогом белом платье и накрахмаленном чепце. Фра Беато, не мучаясь совестью, освободил её от ненужных на том свете одежд и нацепил на себя даже вдовий золотой крест, дабы уберечься от нечистого; после чего сел на край гроба и начал размышлять - что ему делать далее.

Пока он думал, даже не замечая оставленной провизии, трое грабителей, отбежавши на безопасное расстояние, остановились, чтобы перевести дух. Двое старших набросились на виновника бегства, уверяя, что тому лишь померещился какой-то покойник и что теперь из-за его пугливости они лишились и добычи, и рабочего снаряжения. Наконец, они решили всё-таки вернуться, чтобы проверить на месте. Третий, самый молодой, неохотно плёлся позади, ибо опасался ещё раз подвергнуть себя риску нападения нежити.

Подойдя на цыпочках к склепу, они сунулись было вовнутрь, но тут-то явственно разглядели, что ограбленная ими вдова уже вылезла из окова могилы и сидит теперь в своём чепце с рогами и в белом платье на краю гробницы, да к тому ж ещё и поворачивает своё страшное носатое лицо в их сторону, блестя дьявольскими очами. От ужаса ноги у них приросли к земле; очнулись же не прежде, чем покойница, спрыгнув на землю, не направилась к ним, призывно растопырив руки и хрипло возопив: "Возьмите меня с собой, честные люди! Мне тут холодно. Да стойте же, чтоб черти вам повыдергали ноги! Не оставляйте меня здесь! Эй ты, молодой красавчик! Вернись и согрей меня!".

На этот раз воры бежали ещё резвее, чем попервоначалу, тем боле, что узрели, оглянувшись, как мертвица, приподнявши полы платья, намерилась пуститься за ними в погоню. Страх их был столь велик, что старший, не выдержав, замертво упал на землю близ кладбищенского входа: ему пришлось-таки вверить Господу свою грешную душу без отпущения (и поделом, скажем от себя); второй, как рассказывают, сошёл с ума, а младший, который красавчик, навсегда остался заикою и зарёкся бывать на кладбищах, не только ночью, но и при свете дня.

Покойница-вдова приостановилась, так как поймать беглецов не удалось - мешало длинное платье: монах-то хотел лишь просить помочь ему добраться до святой обители в Сан-Миньято, надеясь по дороге молодого вора хотя бы прощупать. Увы! Теперь он остался снова один, на опасных ночью городских улицах, и совсем не желал бы возвращаться на погост.

На этом, однако, его приключения не закончились, ибо, когда он, как тать, крался мимо одного дома, оттуда вдруг выскочил какой-то человек и, взявши монаха за руку, к тому же ласково именуя синьорою Пасквини, стал умолять вернуться в тёплую постель к молодому муженьку. Причиной же тому была привычка названной дамы прогуливаться во сне, особенно в лунные ночи. Её молодой супруг, зная о такой неизлечимой потребности жены, строжайше наказал упомянутому слуге следить за дверью и ни в коем случае не допускать, чтобы синьора Пасквини ночами, в одной рубашке, разгуливала по Флоренции, подвергая себя превратностям случая.

Поскольку же этот нерадивый слуга как раз той ночью, вместо того, чтоб сторожить дверь, обучал у себя в привратницкой юного поварёнка игре в поддавки, да так увлёкся, что пропустил визг отворяемой двери оттого лишь, что кровать его скрипела гораздо громче; то, заметив, что хозяйка ускользнула и смертельно боясь нагоняя, был безмерно рад захватить беглянку близ жилища и затолкать обратно на супружеское ложе.

Наша вдова, сбежавшая из гроба, теперь же ещё и сомнамбула, не понимая толком, о чём речь, не стала слишком противиться, ибо сообразила, что ведут её в тёплую спальню, где можно хотя бы выспаться, что было и весьма кстати. Так они и вошли в дом - впереди поварёнок со свечой, кое-как натянувший штаны и весьма испуганный, за ним привратник, подталкивающий соигральника в слегка уже помятые в обучениях ягодицы, а вслед и наш монах, крепко вцепившийся в руку проводника. Лицо своё он отворачивал, так что слуга, видевший только длинный нос из-под чепца, был в полной уверенности, что привёл в дом кого надо.

Поднявшись в хозяйские покои, слуга отворил дверь опочивальни и, поклонившись, оставил там свою уличную находку; сам же вернулся с юным недоучкой в свою каморку, чтобы продолжить прерванные затеи.

В хозяйской спальне было темно, воздух спёртый, как всегда у флорентийцев, закрывающих на ночь ставни. Услышав скрип дверей, синьор Пасквини очнулся и тихо позвал жену, назвав возлюбленной Пердиттою; так что был очень доволен, когда та скользнула к нему под одеяло. Он хотел было её по обыкновению приласкать и пощупать (женаты они были недавно), но его всегда милая жёнушка чувствительно взбрыкнула, ударив супруга по руке, отчего тот понял, что она сердита. Тогда, вздохнув, молодой муж повернулся на бок, спиной к сомнамбуле, и вскоре захрапел.

Мнимая же Пердитта, быстро согревшись близ горячего тела и поняв, что добыча сама просится в руки, начала свои маневры: для начала задрала молодому человеку рубашку, затем ощупала то, что нравилось блудоборцу в мужчинах более всего, как с той, так и с другой стороны.

Удовлетворенный сим осмотром мест боевых действий, наш находчивый брат Беато отыскал пальцем вход, тугой и заросший волосами, явно непривыкший. Всё это потребовало приуготовлений, после чего, хорошенько смочив слюною то, чего у синьоры Пасквини отродясь не было, монах направил это нечто в разведанное место. Молодожён, как и ожидал фра Беато, вздрогнул и застонал от неожиданности, но поначалу не противился, поскольку ещё находился в дремоте; однако же странные и причиняющие неудобство ласки, к которым он вовсе не был приучен за полгода счастливого супружества, заставили его воскликнуть: "Чем ты там меня приласкиваешь, милая Пердитта, и какой такою штукою, которой ранее я не знал?"

На что жена ответила густым мужским голосом: "Разве я не говорила тебе, муженёк, что раз в месяц и точно в полнолуние обращаюсь в мужчину? Такая уж моя стихия. Терпи, красавчик, и встань-ка лучше на колени, да раздвинь ляжки пошире, как ты любишь, чтобы я делала в бытность мою женщиной".

Немало тому удивившийся супруг нехотя повиновался, но от непривычки испытывал, понятно, большие муки, да и любимая Пердитта стала вроде крепче телом и сильнее. Он прямо-таки заскрипел зубами, когда жена, приподнявшись на ноги и держа его за бока, с размаху стала всаживать в него орудие, какого, он знал, у женщин не произрастает; но, не желая сердить супругу, решил претерпеть, и уже наутро объясниться.

Наша же лже-Пердитта, не удовольствовавшись одним заходом, заставила мужа ещё и перевернуться, вставши на голову. Так что держась теперь за его раздвинутые в стороны ноги, она удобно и глубоко засаживала в него сверху свой опасный предмет, и долго тешилась с ним в такой тягостной для молодого человека диспозиции, то вынимая свою лунатическую штуку, то всовывая её до отказа. Он же подумал, не превратился ли сам в ночь полнолуния в женщину, хотя не мог понять, какую радость от этого может получить страдательный пол.

Окончив второе сражение, подуставшая Пердитта возлегла навзничь и велела синьору Пасквини сесть на её неведомо как произросший кол верхом и прыгать, сколь можно сильно и резво. Супруг же, зная, как она обычно любила с ним такие игры, когда сам он был ещё мужчиною, старался изо всех сил. Вышло же так, что забава эта начала ему даже нравиться, ибо вместо неприятности он начал получать удовольствие, чему немало удивился.

Неистовая Пердитта, ловко поддавая снизу, словами понуждала муженька действовать, не сбавляя скорости; при этом употребляла такие крепкие выражения, какие он никогда не слыхал от женщин, чем несказанно поразила его и озадачила. К тому же ловко и цепко ухватила у него спереди то, что всегда любила теребить, чем даже довела мужа до венца супружеских радостей, испытав и сама сильное содрогание чресел. Утомлённый всеми этими превращениями и причудами любимой Пердитты, синьор Пасквини, не знающий, радоваться ему или печалиться, мужчина он или женщина в эту ночь, затих, слез с трудом с горячего предмета и вскоре заснул, как всегда после этих дел.

Немало получивши наслаждения, особенно по причине лишения хозяина мужской непорочности, монах решил осторожно выбираться из этого дома, где с появлением настоящей синьоры Пердитты ему грозило неминуемое разоблачение. Он вылез из тёплой постели, поправил на голове сбившийся чепец и, тихо напевая псалом "Приидите ко мне вы, сильные мужи Сиона", стал впотьмах искать дорогу обратно.

Когда же, спустившись не без труда по лестнице вниз, дошёл до привратницкой, то заметил свет из-под прикрытой двери, да и услышал там знакомый сильный скрип, а потому осторожно сунул в каморку нос. Первое, что он узрел, был волосатый крепкий зад привратника, равномерно вдалбливающего уже четвёртый урок в лежащего ничком поварёнка; оба издавали громкие стоны и другие звуки от усердия. Это сразу пробудило в ненасытном монахе вожделение, так что он немедля, задрав подол, запрыгнул на прилежного учителя, едва не придавив, таким образом, лежащего под ними обоими отрока.

Домашний сторож обомлел от нежданного нападения сзади; повернув же голову, увидел вроде бы хозяйку в чепце, но никак не мог сообразить, чем это ей там удаётся тешиться с его задницей, да и зачем. Фра Беато хоть и подустал после упражнений с молодым хозяином, однако благодаря принятым накануне монашеским снадобьям штырь его был твёрд как всегда; привратник же, даром что был дюжий молодец, тоже скакал уже четвертую милю, но при помощи всех этих тычков сзади начал работать ещё прилежнее.

Последнюю часть пути они одолели втроём, наверно, за час, после чего сторож, которому досталось вдвойне, откинулся без сил, не смогши пошевелить ни рукой, ни ногой. Резвая же синьора лже-Пердитта вскочила на ноги; отряхнув помявшееся платье и снова затянув псалом (на сей раз "Крепитесь, воины Израиля, близка моя подмога"), сумела отпереть засов и была такова. В доме этом монаху понравилось отменно, и жалел он только, что не добрался до ученического зада, и даже не рассмотрел его как следует.

Бредя по безлюдным меандрам улиц, фра Беато почувствовал голод; он снова решил попытать счастья, в надежде, что где-то его примут и хотя бы покормят. Увидев богатый дом, в котором светилось одно окно, он рискнул постучать в дверь. "Впустите меня, добрые люди, я замёрзла и голодна! Эй, слышь, я хочу есть, ты за это получишь полное отпущение грехов!" - вскричал он, заметив лицо в оконной створке сторожевой комнаты.

Действие же его просьбы много превзошло все ожидания, ибо створка мгновенно захлопнулась, а привратник с воплем кинулся к хозяину: "Мессир, мессир, проснитесь! Наша хозяйка вернулась и хочет нас загрызть из-за наших грехов! Ей холодно на кладбище и требуется отпущение. Да отворите же, а то я, ей-ей, умру от страха!" Страх же был в том, что покойная вдова, которую накануне положили в склеп, жила как раз в этом доме, строго блюдя при жизни своего брата, нынешнего её наследника и нового домонасельника.

Проводив сестру в последний путь и никак не помышляя о таком скором её новоявлении оттуда, откуда никто ещё не возвращался (разве что наш поэт Алигьери), молодой синьор Агостино Баччолино (так его звали) как раз в это самое время поминал покойницу, коя долгие годы ела его поедом и не позволяла следовать естественным в отрочестве влечениям. Хорошо зная о неких братниных пристрастиях и их осуждая, его недавно преставившаяся родственница неукоснительно следила, чтобы в доме не было никаких молодых гостей, к тому же не позволяла и ему ночевать не в своей постели; слуг же держала исключительно только дряхлых, увечных либо уродливых.

Тогда как означенный мессир Баччолино, имея теперь неполных лет тридцать, долгие годы сестринского надзора бесился от переполнявших его желаний; завися же при жизни покойницы от неё во всем, не смел ей перечить. Так что перепадало ему мало или даже ничего, и он твёрдо вознамерился наверстать упущенное в принадлежавшем ему теперь доме, где, как он надеялся, отныне никто не станет ему мешать жить в своё удовольствие.

Услышав весть о ночном возвращении сестры из склепа, мессир Агостино чуть не свалился с кровати, где, кстати, был не один, а с молодым дальним свойственником умершей сестры (именем Пьетро); с сим пригожим юношей они как раз и вспоминали о добродетелях недавно усопшей. Голый хозяин выскочил к слуге и стал бранить его за то, что тот мешает ему молиться о покойнице; увидев же, что на том вправду лица нет и что он дрожит от страха, решил сам выглянуть в окно. С каковой целью и выставил голову наружу.

Заметив это, монах отошёл, чтоб его было лучше видно, и снова закричал весьма страшным голосом: "Чего медлишь? Пусти же в дом, забодай тебя сатана! Мне холодно на улице и меня гложет голод! Сытый да подаст алчущему, и на том свете да воздастся ему за доброту. Аминь. Слышь ты, нечестивец?"

Услышав про тот свет, да и узнав на алчущей любимое платье и чепец сестры, хозяин точно понял, кто и откуда к нему пожаловал. Будучи вовсе не труслив от природы, он перекрестил покойницу и прокричал ей: "Apage, Satanas! Возвращайся, блудостраждущая душа, к себе в склеп, там тебя и покормят. Упокойся с миром и перестань мне досаждать! Аминь тебе, лиходеица". После чего захлопнул ставень и прилёг обратно к молодому человеку (именем Пьетро), чтобы продолжить богоугодное и взаимоприятное бдение.

Несчастный наш монах заскрипел зубами и взвыл от горя, чувствуя, что тайна его каким-то образом раскрыта - ибо откуда мог знать хозяин дома, из какого места он пришёл? Подняв с земли камень, он швырнул его в окно нечестивца; когда же тот высунулся вторично, злобно прокричал ему: "Коли не впустишь, лукавая харя, бастард и зловонный потаскун, прелюбодей и богохульник, жду тебя там, куда ты меня посылаешь! Чтоб тебя загрызли черти за недостаток милосердия и чтоб лишиться тебе мужской силы, бессовестный! Да поразят тебя язвы во всех местах, короста, чесотка и проплешины, да чтоб тебе по самые твои щетинистые..."

Закончить эту речь монаху, однако ж, не удалось. Разозлённый настырностью и вечными попрёками сестры, коих немало наслушался и при её жизни, хозяин взял почти до краёв наполненный медный ночной горшок и метко запустил им в голову покойницы, отчего та завалилась на землю и сразу затихла.

"Вот тебе, негодная и злоязычная фемина! Сама боле чем смердящая! Ишь, успела набраться в аду новых словечек, старая святоша. Иди, откудова пришла, ругайся там с чертями и больше в дом не возвращайся", - добавил негостеприимный Агостино. Решив теперь, что в запертом доме он в безопасности, затворил ставню и снова полез на юного Пьетро, поджидавшего с интересом конца перебранки.

Пока оглоушенная вдова-с-погоста валялась без чувств, к тому же и окроплённая вовсе не святой водою, по улице проходили уже знакомые нам стражники. Они услышали только последнюю фразу хозяина и заметили распростёртое тело, которому и решили помочь. Взявши обездвиженную даму за четыре конечности (не подозревая о пятой), они оттащили её на какую-то скамью и, давши пощечину, быстро привели в чувство. "Что тут случилось с вами, почтенная синьора? Прилично ли вам взлежать в одиночестве ночью на мостовой, да ещё и в мокром платье?", - спросил старший из них.

Фра Беато же, приоткрыв глаза, к ужасу своему увидел тех, от кого едва спасся в облике Давида. А потому, изменив голос, пролепетал: "Я не синьора, добрый человек, а пока что синьорита, чтоб вы знали, каковою и намерена оставаться впредь. Злая родня выгнала меня ночью из дому за то, что я отказывалась выйти замуж за старика, мне весьма противного. О, горькое бездолье моей жизни!" С этими словами притворщик вознамерился было пустить слезу, но передумал, так как четыре нависающих над ним тяжело набитых гульфика вновь пробудили в нём вожделение.

Сглотнув, он продолжил полуохрипшим голосом: "Впрочем, достойные воины, я ведь вовсе не противница мужчин - уж особенно таких, как вы! Но не хочу лишь одного: лишения девства, кое ценю превыше всего на свете и намереваюсь взять с собою в сохранности в монастырь. Молю, не прикасайтесь даже мысленно к хрустальному сосуду моего женского целомудрия!" Слова же эти сопровождались недвусмысленным ощупыванием всех четырех гульфиков по очереди, начиная, само собой, с молодого Мино, что тому отменно не понравилось.

Услышав такие речи, стражники переглянулись; слова и дела этой носатой девицы им были небесприятны, старший же сказал: "Это можно устроить, ежели есть к тому ваша, синьорита, благосклонность. Ты, Мино (обратился он к младшему товарищу), знаешь лучше нас, как надо действовать с девицею, как вроде бы с мальчиком, чтоб она, дай Бог, не понесла. Сообрази, как начать это сложное дело, отыщи нам безопасный и удобный вход да и протори туда дорогу, а мы продолжим. Ха! Да смотри, не разбей этот хрустальный горшочек, о котором все девственницы так пекутся", - добавил он, смеясь.

Недовольный Мино, которому в эту ночь не обломилось ничего получше, вскричал: "Да почему ж всё время я? Прошу иметь меня в стороне. И вообще, откудова мне знать, как это устроено у девиц с их чертовым горшком, разлетись он вдребезги! Я-то не имел с ними общего, да и противно это природе". За каковые слова получил тычок от старшего, после чего нехотя исполнил приказание. Он переложил носатую девицу на живот, поперёк скамьи, задрал ей платье на голову, чтоб не видеть главного признака женского пола - мерзкого чепца. Затем, поплевав на вынутого вялого своего дружка, который в других обстоятельствах выпрыгнул бы сам, сумел-таки воткнуть его, держа рукою, куда следует, удивляясь лишь щетинистой крепости девических ягодиц. Однако ничего не заподозрил, потому как зажмурился от преотвратности; девица же радостно всхлипнула и задвигала задом ему навстречу.

Старший стражник меж тем направил то, что у него было припасено в гульфике, прямиком в широко изготовившуюся пасть спасённой невинницы, обрадованный её вместительностью и ловкостью, с какой та завладела немалой игрушкой. Так, чередуясь и поочёредно услаждаясь уличной находкой, они не менее трёх раз на брата обработали беглянку с обеих сторон; только Мино ограничился одним заходом и отпросился покуда искать шалунов на ночных улицах.

Читатель же пусть не горюет, не потерял ли целомудрие наш монах в руках сих крепких молодцов. Нет; ибо зад его, ныне задубевший, в отроческие послушнические лета, бывши ещё мягок, шелковист и упруг, привык удовлетворять прихоти многих наставников и собратьев по обители (даже и епископа, о чём упоминаем с осторожностью), всегда получая от того великую радость; в сане же исповедника ему было уже гораздо труднее требовать послушания именно такого рода, да и возраст был уже не тот, который вызывает желание играть с его прелестями. В эту же ночь ему представился прекрасный случай воспользоваться и преимуществами женского наряда, так что он старался вовсю.

По окончании долгих трудов весьма довольный старший стражник вопросил: "Не отвести ли тебя обратно в дом, красавица? Теперь тебе что в монастырь, что замуж, поскольку мы потешились безо всякого урона для энтого хрупкого кувшинчика твоей чести. Как тебе, Мино, разве это не лучше, чем твои забавы с парнями?" Тот только что вернулся, отловивши где-то и дважды примерно наказав заблукавшего на ночных улицах юнца.

"Ну уж нет, - ответствовал Мино, скривя рот, - на мой вкус, у мальчишек гузна мягче, упружистей и глаже, к тому же неоволоселые, как у энтой. Да и вход, чтоб вы знали, гораздо yже и сладостней. К тому ж их можно хотя бы держать спереди за то, что я люблю, а тут даже боялся притронуться, тьфу! Аж руки держал за спиной. Притом что и зад у энтой уж слишком по мне жилистый, просторный и продырявленный, как ворота в ад в изображении синьора Гиберти. О том же, что рядом там есть ещё и женское место, мне страшно даже и помыслить - в бадью эту, будь она неладна, поди, и провалиться можно с головою!"

Дружки его загоготали, услышав такое; не смеялась только наша девица. На повторное предложение вернуться в дом, откуда её с позором выгнали, она решительно и несогласно закачала головой; тогда стражники предложили ей разместиться на ночь у сестёр-урсулинок. В ужасе от мысли провести ночь с монахинями дева задрожала и попросила отвести её к дому архиепископа; там её и оставили.

Фра Беато, собравшись с духом, отменно вежливо постучал в ворота. Через недолгое время вышел привратник, но, разглядев странно одетую женщину, да и принюхавшись к ней, наотрез отказался впустить, точно зная, что монсиньор сейчас занят и обучает в опочивальне правильному чтению "Ave" двух молоденьких послушников из вверенного ему монастыря.

Когда же посетительница начала настаивать и брызгать от нетерпения слюной, опытный в своём деле привратник отделался испытанным средством - вынес для целования большой медный крест, предварительно поплевав на него и отерев полами своей засаленной рясы; тем и пришлось удовольствовать свой голод неутешной бездомной кладбищенской вдовице.

Когда уже начало светать, наш фра Беато, шатаясь от усталости, добрался до достославной и красивой церкви Сан-Лоренцо. Как только двери её отворились, он проник внутрь, вслед за знакомым ему сторожем-монахом, и, покуда тот прибирался в притворе, тайно прокрался в ризницу, где хорошо подкрепился вином для причастия и просфорами, отчего обрел вновь бодрое состояние духа.

Пока всё шло удачно, несмотря на многие удары и тычки; он остался жив среди всех опасностей ночной вылазки в город, немало ублажил свою плоть и скоро, слава св. Лаврентию, сумеет добраться до своей тихой обители, где и выспится. Теперь же, вспомнив, что открывший двери храма монашек имеет свежий вид да и недурен собою, наш монах снова воспылал желанием, отчего его платье заметно встопорщилось.

"Брат Ремигий, приблизься! Nil admirari (что значит: "и не удивляйся")", - молвил брат Беато, взойдя на ступени перед алтарем. Молодой монах, заинтригованный тем, что ранняя посетительница храма знает его по имени, и ещё более знанием ею учёной латыни, придвинулся и вопросил, что госпоже угодно. Кто бы знал, что слепой Фатум язычников - или святое Провидение - направили тем его жизнь на многие лета вперёд!

Ибо благочестивая дама в белом чепце тут же опустилась перед ним на колени, схватила за руку якобы с целью облобызать, другой же ловко забралась под рясу (монахи, как мы где-то говорили, штанов не носят) и, крепко держась за нащупанное, повалила сторожа на пол. После чего, перевернувши Ремигия, задрала рясу ему на голову, обнажив предивный юношеский зад; поставила на колени и велела читать самую длинную молитву, какую только знает.

Затея удалась, поскольку фра Беато был выше Ремигия, жилистее да и разгорячён вином, так что он быстро насадил монашка на свой кол, предполагая не без оснований, что тому это не внове и небесприятно. Оно и вправду было так - недаром с послушнических лет Ремигию втолковывали люди куда более опытные, чем он, что Господь дарит радости там, где мы их менее всего ожидаем; так что наш церковный служка начал отвечать игре, догадавшись без труда, что овладела им не женщина. Не помешал их забавам и послышавшийся отовсюду звон городских кампанил.

Надо же было так случиться, что как раз на это утро была назначена торжественная процессия во главе с архиепископом, по случаю принесения в церковь Сан-Лоренцо священной реликвии - остывшего уголька от той жаровни, на коей некогда поджаривали святого Лаврентия, покровителя храма. Под колокольный звон многолюдное шествие вдвинулось прямо в церковь; впереди шёл сам монсеньор архиепископ, облачение которого поддерживали те самые два отрока-послушника.

Трезвон колоколов не дал возможности двум монашествующим во грехе братьям распознать опасность, так что когда скоп народа заполонил церковь, они уже вовсю предавались новой забаве. На сей раз фра Беато, чей непорочный хрустальный сосуд горел ещё вожделением после долгих игр с городскими стражниками, завалившись на спину прямо на престол и держа руками растопыренные кверху ноги, понуждал брата-сторожа крепко загонять в свой тыл смазанную лампадным маслом ручку от метлы, которой тот прибирался в церкви; притом громко командовал делать это сильнее, да не забывать вращать и рукоять, для усиления получаемого удовольствия. "Crede firmiter et pecca fortiter": под эти вскрики, оглашавшие церковные своды (и означавшие для непосвящённых: "Верь крепче и греши сильнее"), оно и свершалось к обоюдной радости.

Юный же Ремигий, увлекшись, совал сие подручное средство в похотливое скотовместилище с великим тщанием и радостью. Подол рясы по-прежнему был у него на голове, а та рука, которая свободна от метлы, занята была своим приятным делом, идущим к окончанию. К тому же оба производили при этом непотребное рычание и смех, да и другие звуки, хорошо знакомые любителям таких непристойных наслаждений. Быть может, и у вас есть такие знатоки: спросите их.

В эту-то минуту недремлющий церковный орган из четырехсот труб грянул что есть мочи "Salve". Но даже звуки торжественной мессы не заглушили вопли радости брата Беато, оросившего своим зловредным семенем престол, совокупно со вскриками его кончающего соблудника. Когда толпа, при звуках органа, опустилась на колени, святой пастырь вышел, наконец, из оцепенения.

Узрев с очевидностью, что происходит прямо на алтаре, хотя и не поняв толком, что за нечистая сила оскверняет церковь, архиепископ чуть не выронил дарохранительницу с угольком. Послушники сначала было захихикали, но, под строгим взглядом пастыря, замерли: уж им-то в тихих кельях случалось проделывать ночами и не такое, посредством огурцов и тыкв с монастырских огородов, восковых свеч и даже алтарных подсвечников. Затихли также и благочестивые прихожане, теснясь, вытягивая шеи от любопытства и переспрашивая друг друга, что случилось.

Епископ же, знаком руки повелев всем оставаться на месте, приблизился к блудоборцам. Изрекши громовержительно: "Что вижу! Congressum cum daemonae!" (то есть: соитие с демоном), он посохом своим крепко огрел увлечённого работою Ремигия по оттопыренному заду. Отчего тот быстро выпустил из рук метлу и отскочил в сторону, одёрнув рясу; нехотя слез с престола и наш монах. Только тут углядел он, кто пред ним, и понял, что позорище его многолюдно и всесветно, отчего кинулся на колени, лобызая пастырский перстень. Метла же, по-прежнему крепко удерживаемая его тесным укрывищем, торчала из-под вдовьего белого платья как диковинный хвост, а кончики чепца и вовсе походили на рога, так что все прихожане начали креститься.

Не станем описывать святейший гнев, ибо архиепископ признал ослушника в лицо, невзирая на одеяние. Чтобы замять дело и укрепить веру прихожан в чудеса, повернувшись к пастве, громко возвестил, что в женщину вселились бесы, как раз затем, чтоб помешать внесению в храм святой реликвии. После чего, повелев связать одержимую, велел отвести её в особую темницу, где намеревался уже сегодня приступить к дознанию.

Наконец-то наш монах, хоть и опозоренный, не емля сна почти сутки, сумел выспаться и даже получил корку чёрствого хлеба. При собеседовании же со святым отцом с глазу на глаз, сознался, что действовал по наущению дьявола, но не иначе как во славу церкви; за что и был прощён с условием не покидать отныне и в ближайшие годы ограды своего монастыря.

Отважный архипастырь, одним лишь ударом посоха усмиривший сразу и сатану и пособника, обрёл с тех пор во всей Тоскане ореол несказанной святости: матери начали приводить ему молодых сыновей, уличённых в рукоблудии и даже в невинных играх с посторонними предметами, для исправления наклонностей. Знамо, что никто из них не ушёл без проверки на целомудрие и должных наставлений.

Главнейшее в этой истории: в тот же день к Святейшему престолу, прямо в славный город Авиньон была направлена реляция с описанием всех имевших место во Флоренции чудес, вызванных святым угольком, с присовокуплением означенной метлы, коей брат Ремигий укрощал неистовство бесов. Сия бесценная вещь стала украшением Папского реликвариума, примыкавшего к его опочивальне, - заняв почётное место рядом с плетью св. Антония, которой тот охаживал чертей, являвшихся к нему в облике молодых нагих девушек (враг человеческий ведь точно знал, что наиболее мерзко святому старцу!). Заодно тут же у Папы хранились и дщица от Ноева ковчега, и незасыхающая слезинка св. великомученицы Агнессы; также огонь св. Эльма и другие чудеса, укрепляющие веру.

Отныне Папа сей метлой самолично проверял всех соискателей кардинальской шапки. Поразмыслив же над произошедшим в церкви Сан Лоренцо, Понтифик обнародовал вскоре и буллу, озаглавленную "De Miraculum miraculorum", то есть "Про чудо чудесное", где подробно описывалось и восхвалялось всё вышеописанное, особливо роль данного дивного предмета. Брат Ремигий же, за своё бесстрашие в борьбе с демоном, угнездившимся в пылающем вдовьем заду, через год уже был назначен настоятелем отдалённого монастыря и там успешно изгонял нечистую силу многими способами, преимущественно из юных послушников и поселян.

Да и фра Беато, как я слышал, с большим рвением продолжает усердно трудиться над исправлением грехов не только монашков, но также многих молодых людей, стекающихся в монастырь отовсюду за мудрым советом или поучением. Благодаря сему обитель Сан-Миньято процветает более прежнего и слывёт оплотом святости.

Осталось лишь дорассказать, что синьора Пердитта, отлично выспавшись где-то в ту достопамятную ночь под деревом, наутро вернулась к мужу как ни в чём не бывало. Немало удивилась она его ощупываниям и расспросам, однако ж ничего не помнила и не могла объяснить; молодой её супруг был сильно раздосадован тем, что следующего превращения ждать еще целый месяц.

Поразузнав же подробнее у привратника о чудесах минувшей ночи и услышав кое-что новое, решил не дожидаться снова полнолуния и испробовать самому как мужскую силу своего сторожа, так и податливость поварёнка. Так что, оставив свою супругу в покое, он стал ночи проводить в привратницкой, не сверяясь с лунным календарем. Донна Пердитта же во сне бродила по дому и по городу, сколько ей заблагорассудится.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Имя Мориса К. Хилла при жизни было известно немногим; таким же остается, к сожалению, и поныне. Тому есть свои причины. Он родился в 1890 году в состоятельной семье, проживавшей в Корнуолле. Мать Хилла была француженкой: этим объясняется его принципиальное писательское "двуязычие", о чём скажем чуть позже. В начале 1910-х годов М.К. Хилл покидает Кембриджский университет и вскоре навсегда уезжает из Англии. Около десяти лет он живёт в Италии (близ Флоренции), почти не замечая бедствий Великой войны; затем переезжает во Францию. Купив небольшое имение неподалеку от Шартра, Хилл ведёт крайне замкнутый образ жизни.

Не имея необходимости зарабатывать литературным трудом, М.К. Хилл практически не публикуется при жизни (не считая малотиражного сборника эссе и новелл, изданного парижским издательством Lettre). Во Франции его настигла Вторая Мировая война. Имение Хилла вскоре было занято оккупантами, богатая библиотека разграблена; сам он едва успел скрыться. Дальнейшая судьба писателя угадывается с трудом. Архив его был вывезен в Париж приёмным сыном; он же получил и последнее письмо от Хилла из Брюсселя весной или летом 1942 года. Год его смерти, равно как и место, и обстоятельства остались неизвестными. Да и кого бы заинтересовала кончина какого-то безвестного лица в охваченной пожаром войны Европе? Судьба архива М.К. Хилла тоже достаточно драматична. Его наследник Г.-Р. Леру (умерший в 1980 году) не решился опубликовать ничего, отчасти следуя одному из пунктов завещания, предписывавшего уничтожить все рукописи, дневники и письма. Часть этих рукописей осталась, очевидно, лишь в ксерокопиях, по стечению счастливых и странных обстоятельств попавших в Москву ещё в начале 1970-х годов.

Что же осталось? В нашем распоряжении - рукописи неоконченного (вероятно, автобиографического) романа, действие которого происходит на родине М.К. Хилла, в 1920-30-е годы. А также его литературные стилизации, написанные как бы забавы ради: "Юношеские забавы", приписанные некоему Фаусто ди Парма, явному родственнику Страпаролы (десять новелл), и "греческие диалоги" ("Эротикон") Псевдо-Лукиана (одно из его литературных эссе 1930-х годов было посвящено теме эротики в творчестве высоко им ценимого Лукиана из Самосаты). Ещё - "аттическая повесть", написанная в подражание Апулею (или его пародирующая), и разрозненные рассказы. Один из сокращённых фрагментов этого наследия и предлагается впервые русскому читателю.

Но не только русскому. Произведения Мориса К. Хилла вообще невозможно публиковать, так сказать, "в оригинале", ибо оригинал написан на трёх языках - скорее всего, преднамеренно. В равной мере владея двумя родными языками, он писал по-французски и по-английски, чередуя большие фрагменты текста. В "итальянских" же новеллах почти все разговорные диалоги написаны на стилизованном под 16 век итальянском языке. Нежелание автора издать что-либо из написанного при жизни вполне понятно: в межвоенные годы всё это могли бы счесть "оскорблением нравственности", даже в толерантной Франции; о публикации в Англии не могло быть и речи. Ныне, когда даже самый грубый мат ("ненормативная лексика") стал нормой литературы, в том числе и русской, литературные "забавы" Хилла скорее можно классифицировать как эротику - достаточно "крутую" (как сейчас говорят), но лишённую словесных непристойностей. В этом, может быть, и состоит её своеобразие. Или даже достоинство - но об этом предоставляем судить читателю.