Посмотри в мои глаза. Видишь, как они светятся в темноте? Скажи, что любишь меня. Скажи, что будешь любить меня всю жизнь. Я просто хочу обмануться.

Поцелуй меня. До боли, до крови, до истерики, до обморока. До крика, стиснув зубы - обними меня. Я просто хочу почувствовать твое тепло.

Расскажи мне. Про холод, про осень, про жизнь. О мыслях, о звуках, о биении своего сердца. О своих страхах и надеждах. О мечте, которая никогда не сбудется. О неродившемся ребенке. О друге, которого не было. О музыке ветра, о долине Мудрости, о серебряной луне. О золотых пятернях листьев, затерявшихся в траве, о дорожках слез на твоих щеках, о неслышном переливчатом смехе. Расскажи мне сказку. Я просто хочу тебя понять. Помолчи со мной. Поверь мне. Я покажу тебе рай, которого ты никогда не видела. Я покажу тебе северное сияние в морозном небе, и ты задохнешься от великолепия. Я покажу тебе слепых щенят, которых послезавтра принесет наша собака, и ты умрешь от нежности. Я покажу тебе дождь, который когда-нибудь я подарю тебе в твоем сне. Я покажу тебе мои сердце и душу, которые и так принадлежат тебе. Я покажу тебе мою любовь. Я просто хочу, чтобы ты была счастлива.

Разожми свою ладонь. Это не капельки утренней росы и не слезы радости. Это алмазы человеческих желаний, осколки льда, живущие в людских сердцах. Ты сможешь растопить их. Я просто хочу, чтобы ты жила вечно. Закрой свои глаза. Ты услышишь смех и детский лепет. Это наш ребенок. Ты услышишь чужие мысли, почувствуешь теплоту рук, увидишь нити, тянущиеся к тебе из глубины тысяч душ. Это наше с тобой будущее. Ты увидишь миллионы звезд, мириады комет, россыпь ярких огней. Это - мы.

Пойдем со мной. Я просто хочу, чтобы мы были вместе.

День прибытия экипажа с автономки в нашем городе всегда был особенным. Жены, толкущиеся на КПП, уже изрядно подзабывшие как выглядят их мужья, дети, красные гвоздики, коляски и собаки. Я помню, как отец, такой чужой и огромный, пахнущий морем и соляркой, хватал меня в охапку и начинал подбрасывать вверх, при этом щекоча мое лицо рыжими жесткими усами. Было очень смешно. Экипаж, одуревший от десяти месяцев замкнутого пространства и отсутствия женщин, и семьи, плачущие, целующиеся и говорящие все разом. Да, это было настоящее событие.

Потом были баня, застолье и ночь. Мы жили в однокомнатной квартире - я, мама и отец, и моя кровать была отгорожена тяжелым пологом во избежание ночных недоразумений. Я ворочалась с боку на бок, пытаясь заснуть, и монотонный скрип родительского ложа действовал на меня как колыбельная. Скрип по ночам продолжался до тех пор, пока отец снова не уходил в море. ...Однажды он подарил мне собаку. Крошечное существо, мохнатое, мокрое и скулящее возилось в зимней папиной шапке. Я назвала его Боем, кормила творогом и теплым молоком и возила за 50 км к ветеринару, когда он совершенно неудачно поймал крысу и заразился чумкой. Помесь болонки и терьера, Боська был умницей и большим талантом. Он пел под фортепиано, делал стойку на задних лапах и очень профессионально выпрашивал у мамы рыбные котлеты. Каждую ночь мы засыпали вместе на одной кровати, за что наутро пес бывал нещадно бит отцовским тапком. Он был моим другом. Я поклялась, что больше никогда не заведу собаку, когда в одну из полярных ночей папа, изрядно под шофе, выпустил Боя на улицу одного. Его разорвали в клочья собаки за то, что он решил познакомиться с течной дворовой сукой. Я знаю, что изначально детство похоже на заготовку, например, на большой бесформенный комок глины. И постепенно жизнь начинает придавать форму - любовно лепить, созидать или вычленять, вырывать, а то и просто бросит кусок глины в огонь... И что получится - изящная статуэтка или нелепый обжиг - никому неизвестно. С гибелью Боя жизнь вырвала из меня беспечность.

Мой отец не был виноват в этой смерти. Он просто не подумал. А я тогда подумала о том, что мы больше не сможем смотреть друг другу в глаза так, как прежде.

...Ирка была моей самой лучшей подругой. Мы жили в одном подъезде, на одном этаже, ковырялись в одной песочнице и одновременно получали ремня за разорванные колготки и грязные платья. Играя в казаков-разбойников, мы всегда были в одной команде. Мы вместе жевали смолу на манер жвачки, сбегали в сопки за голубикой и дружно ревели в один голос, стойко отрицая нашу очевидную причастность к покраске соседской кошки Матильды в ярко-сиреневый цвет. Мы дрались и мирились, рисовали смешные абстрактные картинки, читали "Буратино" с фонариком под одеялом, красили губы маминой помадой и искренне верили в то, что под кроватью живет крокозябра. Мы были детьми. Я выросла, а Ирка навсегда осталась там, в безмятежной глубине счастливого детства. Она погибла в автокатострофе вместе с родителями за две недели до своего двенадцатилетия. Вместе с ней жизнь вырвала из меня веру в справедливость.

Приезжая домой, я первым делом иду на маленькое кладбище, затерявшееся среди сопок и ледяного ветра. Я стою возле могилы своего друга и рассказываю ей, как безлик и несовершенен окружающий меня мир. Я знаю, что она слышит меня, потому что часть ее души всегда живет в моем сердце.

..Я влюбилась в нее с первого взгляда. Она пришла в наш класс и села рядом со мной. Я боялась даже посмотреть в ее сторону, настолько она была красива. Эта девочка была моей первой и, наверное, самой большой любовью. Мы подружились, и я не знала, как сказать ей о том, что я ее люблю. Она сама сделала первый шаг. Уже потом, лежа на огромной родительской кровати, вдыхая ставший таким родным запах ее белокурых волос, целуя ее голубые глаза, зная наизусть каждый сантиметр ее стройного тела, я понимала, что это - счастье, и оно никогда не бывает вечным. Для нас вечность была определена полутора годами, и это был срок длиною в жизнь.

Был скандал. Просто однажды ее мама пришла с работы на час раньше обычного. Ее спешно увезли в Калининград за три дня до выпускного бала и там выдали замуж за студента второго курса, подрабатывавшего грузчиком на колбасном заводе. Она не сопротивлялась. Она не ответила ни на одно мое письмо. Она не сняла трубку ни на один междугородний звонок. Думаю, что она счастлива. Не знаю. Вместе с ней жизнь вырвала из меня иллюзии. Сейчас, став достаточно циничной для того, чтобы воспринимать потери как должное, я до сих пор не могу понять, что же произошло.

Я стала взрослой. И я нарушила одну-единственную клятву. Я завела собаку. И теперь, глядя в бесконечно умные карие глаза моего друга, целуя его смешную вытянутую морду, я частенько плачу, пытаясь постичь формулу абсолютной любви...

Трепетно держа в левой руке деление от автомобильной антенны, узенькую железную трубочку, перегнутую на конце, правой судорожно откручиваю крышечку поворотника новенькой бээмвухи-трешки. Ха-ха!!! Сюрпрайз. Ха-ха. Тайник. В заботливо подставленную ладонь выпрыгивает маленький пластилиновый шарик, моя собственная модель мира, источник неземного наслаждения, вселенской философии, предмет вечного моего вожделения. Полость рта моментально наполняется слюной. Аккуратно отламываю от шарика крохотный кусочек, скатываю между пальцами и запихиваю в отверстие трубочки. Плотно закрываю окна машины, откидываю сидение и подношу зажигалку к импровизированному кальяну...

Пульс - 240 ударов в минуту. Скорость- примерно такая же. И по Невскому в семь часов вечера. "Солнышко мое, вставай!!!". Это, конечно, не Рамштайн. Да и я не Шумахер, только кто-то так не думает. Продавец полосатых палочек материализуется из-за угла, размахивая своей дубинкой прямо перед лобовым стеклом. Останавливаюсь, конечно. Принудительно. Здравствуйте. Господин. Товарищ. Ми-ли-ци-о-нер. Я очень, очень стараюсь. В ответ на запрос водительских прав стремительно развиваю тему проблемы СПИДа в Гондурасе. Гаишнику делается дурно. В глазах у него, неимоверно расширенных, рябит от моих ярко-зеленых волос, черных ногтей и растянутого в похотливой улыбке карминово-алого рта. От ишемического криза его спасают исключительно зеленые сто монгольских тугриков, трогательно засунутые ему за портупею. Я тупею. Или он. Напоследок предлагаю прокатиться. Гаишник вежливо отказывается и козыряет вслед уносящемуся за горизонт лаково-синему лайнеру. Убеждаюсь, что менты - тоже люди. И продолжаю верить в человеческую доброту и солидарность.

В 21.30 назначена встреча в модной кофейне на Пушкинской. На предмет - за жизнь. Жестоко опаздываю, семь минут паркуюсь, пытаясь растолкать своей шикарной жопой место под солнцем. Огромным нефтетанкером вплываю в запах кофейных зерен, и обалдевшие люмпены, сосущие из трубочки свежевыжатый кофе, начинают задыхаться от смога моих переживаний. Нашариваю взглядом Валеру. Подхожу к столику, по ходу пьесы харкаю в чью-то дымящуюся чашку, и, заглядывая в глаза своего заждавшегося приятеля, понимаю, как мне не хватает общения. Простого дружеского общения. Я хватаю Валеру за руку и тащу к выходу. Люмпены облегченно вздыхают. Городская сумасшедшая больше не будет мешать интеллигентным яппи вкушать ароматный кофий на сэкономленные 40 долларов от завтраков в школьной столовой.

Мы плюхаемся на передние сидения, и я протягиваю своему закадычному другу трубочку с панацеей от жизни, размышлений и дум всяческих... Медленно тянется беседа, тягучая и липкая, как патока. ХОРОШО-ТО КАК, ДОРОГОЙ БОЖЕНЬКА!!! Хорошо-то как. После шестичасового интенсивного обмена информацией жалкий Валера требует отвезти его домой. Осторожно интересуюсь, не на Марсе, случайно, он проживает. Валерка глупо хихикает и диктует адрес. На всякий случай предлагаю своему нежданному другу пристегнуться и выруливаю на проспект.

Двухчасовая проездка по утреннему, сонному Петербургу заканчивается обшарпанной хрущевкой на окраине города. Это и есть Валеркина конура, келья, скит и бордель одновременно. Приехали, Панса хренов. Валерка нагло дрыхнет, уютно свернувшись калачиком на сидении. Глядя на существо мужского пола, пытаюсь вспомнить, когда я последний раз кого-нибудь имела. Не получается. Болото светской петербургской жизни засосало моих многочисленных любовников и любовниц, поэтому рассчитывать приходится только на друзей. Вернее, на друга. Правильно, друг познается в бидэ. Заниматься сексом (любовью эти телодвижения не назовешь даже с натяжкой) под кайфом - кайф. Желание пронзает так, будто тебя насаживают на кол, гормоны, ферменты и прочие барбитураты в крови приходят в броуновское движение с максимальной скоростью, и начинаешь ощущать себя самкой кашалота во время течки. Решение приходит моментально. Валерка оказывается на заднем сидении, трубка мира вновь движется по кругу, и я буквально раздавливаю своего случайного партнера сексуальным цунами. Валерик совершенно не огорчен проявлением интимного садизма, поэтому, по крайней мере, с полчаса задняя часть усталой "бомбы" бьется в диком шейке...

Картина маслом. Семь тридцать утра. Рабочий и по совместительству спальный район города. Заводской, фабричный и ларечный люд тянется сонными рядами из домов на работу, злобно поглядывая на буржуинскую иномарку, всю в ананасах и рябчиках, из которой доносятся недвусмысленные охи, вздохи и стоны. Кто-то пытается помочиться на переднее колесо. Безуспешно. Мешает застарелый цистит. В одно из светлых мгновений созерцания работягами кусочка вожделенной недоступной жизни (трах в иномарке) задняя дверь машины открывается и из обитого зеленой кожей салона вываливается осчастливленный мною Валерик, бессмысленно улыбается и, на ходу застегивая мотню, плетется мимо возмущенного пролетариата в свой, обоссанный кошками и бомжами подъезд. Я пытаюсь ехать домой. Я хочу в свою постель. Бросив машину возле подъезда, я двигаюсь к парадной. Возле ступенек сидит щенок французского бульдога и плачет. Слезы текут по его детской несчастной мордашке. Ему холодно и одиноко. Ему страшно одному в огромном, неизвестном мире. Я сажусь рядом с ним на корточки и беру на руки маленькое щуплое тельце. Щенок внимательно смотрит в мои белые альбиносьи глаза. И я знаю, что он меня понимает. Теперь, ползая по полу на коленях и вытирая подсохшие лужицы, я старательно учусь у него любить. И надеюсь, что у меня это получается...

-Быдлымс!- Сонины пальцы скользнули по клавишам, и послушный инструмент тотчас отозвался какофонией звуков.

"Бедлам-с!!!" - прозвучало у меня в голове, и с этим я была полностью согласна.

Соне 15 лет. Сонина мама, Арида Ароновна, хочет, чтобы дочка занималась музыкой. Сонино мнение, полярное маминому, при этом не учитывается. На улице жарко. Чересчур теплый ветерок июля теребит влажные завитки волос на Сониных висках.

-Пыс....ля....! - Соня хитро улыбается, дотрагиваясь до клавиш. "Поцелуй меня!" - слышится мне. "Соль диез" - машинально произношу я. Пианистка из Сони, прямо скажем, никакая. Учитель из меня в данном случае тоже, несмотря на блестящее консерваторское образование. Только Сонина мама об этом не знает.

Мне кажется, что в квартире градусов сорок. "Достаточно" - говорю я, разом прекращая насилие над моим стареньким фортепиано. Соня внимательно смотрит на меня своими блестящими черными глазами, словно знает, что творится у меня в душе.

- Ты подготовила домашнее задание? - спрашиваю я, стараясь не смотреть в вырез Сониной блузки. Надо сказать, что грудь у Сонечки очень развитая, размер так третий. Соня - современная девушка, поэтому лифчики она не носит. Крупные соски темнеют под прозрачной тканью. Чувствую, поджарят меня черти в преисподней на сковородке...

Соня поудобнее устраивается на стуле. Стул обит дерматином, Соня постоянно к нему прилипает, поэтому все время ерзает. Соне жарко. Она сидит, раздвинув коленки, зажав от усердия язык между жемчужными мелкими зубками, и терпеливо выводит выученные дома гаммы. У меня начинает болеть голова. Я больше не могу это слушать. Соня бездарна и, как профессиональный и не лишенный таланта пианист, я должна поставить ее в известность, но... у Сони очень длинные, породистые, красивые ноги. Тонкие щиколотки, тугие икры, острые коленки. Я глотаю слюну, чувствуя вкус ее кожи. Соленый вкус ее пота. Соня, наморщив хорошенький носик, лупит по клавишам, лукаво поглядывая на меня. - Я подготовила сарабанду. Помните, Вы мне задавали? - Соня машинально сдвигает бедра, и я чувствую, что у меня начинается мигрень. "Не помню". Фортепиано не без Сониной помощи издает ужасные звуки. Я смотрю на Сонины изящные пальцы с коротко остриженными ногтями и представляю себе, где сейчас они могли бы находиться. Гореть мне в аду в страшных муках...

- Ладно, Сонечка, на сегодня хватит, - произношу я пересушенным ртом, сжимая ладонями виски. Чертова погода. В моих ладонях могли быть ее... Соня медленно сползает со стула, и я хочу, чтобы на ней не было короткой плиссированной юбки. Она собирает ноты, их много, они старые и рассыпаются у нее в руках. Соня кое-как складывает их и, наклонившись, пытается запихать в папку. Я хочу, чтобы это продолжалось вечно.

- У Вас болит голова? - спрашивает она, проходя мимо меня в прихожую. Я чувствую ее запах. Все помешались на "Леди Спид Стик".

- Так болит или нет? - Соня останавливается. Она очень тоненькая и высокая, почти с меня ростом. "Даже не надо наклоняться" - ИДИОТСКАЯ, ТУПАЯ, ПРЕДАТЕЛЬСКАЯ мысль бьется в низу живота, ноет, крутит, сводит судорогой мышцы.

- БОЛИТ? - Соня совсем близко. Я уже не слышу, что она говорит. Я знаю, что сейчас произойдет. Господи, помоги мне. Пожалуйста, Дорогой Боженька, пусть она уйдет. Даю слово, я больше не буду давать девочкам (конечно, не буду...) уроки музыки. Клянусь. Он не слышит меня. У Него много важных дел... "Болит". Я закрываю глаза. Мне жарко. И это происходит не со мной. Я чувствую, как Сонин язык, острый и сладкий, разжимает мне зубы и проникает внутрь. Она целует меня, неумело, неопытно, но очень настойчиво. Я ничего не соображаю. Соня проводит языком по моим губам, словно прощаясь, и я слышу, как хлопает входная дверь.

... Вечером выхожу гулять с собакой. В парке возле дома встречаю Ариду Ароновну. Она спешит ко мне, переваливаясь с ноги на ногу, словно утка, и тянет на поводке вечно упирающуюся таксу.

- Здравствуйте, Тамара Алексеевна! - издалека кричит мне Сонина мама, размахивая собачьей попонкой. - Как успехи Сонечки? - выкрикивает она, подлетая ко мне с несвойственной для ее комплекции скоростью. Почему-то я избегаю смотреть ей в глаза.

- Неплохо, - бормочу я, стараясь побыстрее свалить. - У Вас очень талантливый ребенок, очень. До свидания, Арида Ароновна! - чертыхаясь про себя, я наконец-то натягиваю на Стикса намордник и позорно убегаю.

- До свидания, Тамара Алексеевна! - кричит мне вслед Сонина мама. - Вы знаете, Соня к Вам очень хорошо относится.

Знаю. По-моему, даже чересчур хорошо.

Я думала, что к раздавшемуся телефонному звонку была готова.

- Тамара Алексеевна, это Соня, Вы меня слышите?

-...

- Тамара Алексеевна, так мне разучивать ко вторнику оставшиеся гаммы или нет?

-...

-...

-...

- Быдлымс.

"У Вас никогда не будет детей". Пожилая толстая гинекологша в мятом халате, стянув перчатки и моя руки в треснувшей раковине, буднично сообщила мне эту новость - так, будто мы стояли в очереди за немецкими колготками, и она спрашивала, кто последний. А я, лежа перед ней на кресле с раздвинутыми ногами, никак не могла понять и принять то, что это говорят именно мне. Это неправда. У меня обязательно должен быть ребенок. Девочка, моя куколка, принцесса с черными густыми волосами и глазами, голубыми, как небо. ЭТО НЕПРАВДА!!!!!

Значит, ты никогда не сможешь сказать мне, как эротично выглядят беременные женщины. Значит, ты никогда не сможешь прижаться ухом к моему животу и услышать, как она бьется там, внутри, попадая своей крошечной пяточкой прямо тебе по щеке. Тебе не придется переживать мои капризы и утренние токсикозы. Тебе не придется ходить со мной на осмотры и держать меня за руку, замирая от умиления и внимательно выслушивать советы врачей, все равно ничего не понимая. Тебе не придется выискивать мне астраханские арбузы зимой и норвежскую семгу летом только потому, что мне этого остро захотелось. Тебе не придется носиться как угорелой по магазинам, в истерике скупая памперсы, пеленки, газоотводники и прочие штуки, которые были бы так необходимы нашей неродившейся дочери.

Ты не повезешь меня в роддом. Ты не увидишь меня, мокрую, в поту и крови, истошно орущую, ругающуюся матом, корчащуюся в схватках, сестра, сестричка, я больше не могу, тужься, тужься, потерпи еще чуть-чуть, - рожающую. И не напьешься от счастья после того, как позвонишь в отделение, и заспанная медсестра уставшим голосом сообщит тебе, что "такая-то, поступившая вчера ночью, родила девочку, рост 54 см, вес 3950, мамаша и ребенок чувствуют себя хорошо". Ты не будешь стоять с цветами под окнами моей палаты и требовать от меня невозможного - показать тебе нашу малютку.

Тебя не коснутся бессонные ночи, бутылочки с молоком, грязные пеленки и режущиеся зубы. Тебе не придется выгонять патронажную сестру, дуру, не умеющую делать уколы.

Ты не сможешь взять на руки нашего ребенка, бережно и неумело прижать к себе маленькое, хрупкое тельце, поцеловать крохотные пальчики-листики, ножки в складочку, редкие черные волосики. Ты не повезешь ее в пургу и холод зимой в поликлинику, когда она заболеет. Ты не будешь покупать ей платьица и бантики и радоваться ее первым словам. Она не узнает тебя, когда ты однажды склонишься над детской кроваткой и улыбнешься ей в ответ. Ты не снимешь на камеру ее первые шаги.

Тебе не придется ничего. Ты не увидишь меня счастливой. Потому что у нас не будет детей. Никогда.

Мастер задумался, глядя, как огонь в камине весело лижет березовые поленья. Кутик, огромный бордосский дог, уже полчаса стоял возле хозяина и тихонько скулил в ожидании вожделенной прогулки. Мастер посмотрел в распахнутое окно. Несмотря на сумерки, обычно обещающие долгожданную прохладу, на улице стояла такая жара, какая обыкновенно накрывает Москву в начале августа. "Полетаем, ну и пусть разобьемся...",- неслось в открытое окно откуда-то с Патриарших. "Вот именно, полетаем! - недовольно подумалось Мастеру.- Кое-кто уже летает неизвестно где вторые сутки". Его мысли опять вернулись к Маргарите. Последнее время она была крайне неосторожна. Марго могла вылететь из окна среди бела дня как реактивная ракета, совершенно не заботясь о том, какое впечатление производит летящая по небу на метле молодая черноволосая женщина, ко всему еще и голая, на жителей и гостей столицы. По этому поводу к ним уже несколько раз заходил участковый. Мастер делал круглые глаза и заявлял, что все это выдумки, гнусная ложь и происки пролетариата. Пока такая информация, располагающий к себе внешний вид Мастера и рюмочка-другая виски удовлетворяли участкового, но кто знает...

Мастер тяжело вздохнул. Полеты Марго доставляли ему массу неудобств. Бензин для метлы изрядно подорожал, да и ее реставрация обходилась недешево. Окна в квартире не закрывались круглые сутки и в любую погоду, потому что другим путем, например, через дверь, Маргарита не могла попасть домой. К тому же, если она возвращалась с шабаша выпившей, то заходы на посадку могли быть бесконечными и стоили разбитых стекол, чайного сервиза работы Ломоносовского фарфорового завода, а также перевернутых стульев и столов. А если она приводила с собой своих подружек... Да, девочка любила общество... И самое неприятное заключалось в том, что Марго имела обыкновение исчезать и появляться тогда, когда ей вздумается, не трудясь ставить в известность Мастера о сроках своих отлучек. Вот и сейчас...

Мастер набрал номер сотового Маргариты. "Аппарат вызываемого абонента выключен...". Ну конечно, на высоте в несколько тысяч километров не принимает даже GSM. У Мастера окончательно испортилось настроение. На самом деле Мастер никогда бы не признался даже самому себе, что он просто завидует Марго. Человек счастлив только тогда, когда свободен. Марго умела летать и была свободна, а он, Мастер, - нет.

Если честно, то Маргарита пыталась научить его летать. Из Парижа специально для этих целей была выписана метла для новичков. Мастер прослушал курс полетов для начинающих. Он научился летать на дельтаплане, самолете, вертолете, попутно освоив катер и велосипед. Ему давалось все, кроме метлы. На метле он мог подняться над поверхностью земли метра на два-три, после чего с оглушающим грохотом падал и ходил весь в синяках и шишках. Мастер тренировался с завидным упорством. Он залезал с метлой на вышку и сигал оттуда вниз. Он пытался прыгать с гаража и двухэтажного дома, в воду и в копну сена, с парашютом и без, с разбега и с места. Он пробовал летать вместе с Марго, сидя на метле сзади нее, вцепившись ей в плечи и для верности обвязавшись страховочными ремнями. Через несколько секунд полета Мастер с воплями и визгами валился с метлы, как куль, к величайшему удовольствию Маргариты, с трудом сдерживающей смех. Мастер не сдавался. Он похудел на семь килограмм, думая, что для метлы он слишком тяжел. Он сконструировал специальный костюм для полетов. Он всячески пытался задобрить метлу, выкрасив ее в белый цвет и сделав золотую гравировку. Он сочинял ей стихи и даже пел серенады. Он признавался ей в любви и умолял сжалиться. Он покупал ей цветы и ящиками шампанское, которое сам потом же и выпивал, пребывая в горе и отчаянии. Все было тщетно. Метла попросту игнорировала Мастера и как будто подсмеивалась над ним. Когда он оставался один и его никто не видел, Мастер плакал, как ребенок, от собственного бессилия. Полет на метле стал его навязчивой мечтой, идеей фикс. Он лишился сна, аппетита и покоя. И не мог без зависти смотреть, как лихо и легко стартует ввысь Марго с облупившегося подоконника их старой московской квартиры.

Однажды Мастер не выдержал. Он напился водки с мужиками из соседнего подъезда, отсутствовал дома трое суток, явился на четвертое утро злой и без пиджака и сжег метлу в камине. Узнав об этом, Маргарита была очень недовольна. Мастер продержался неделю. Потом еще неделю он валялся у Марго в ногах, слезно умоляя о приобретении новой метлы и шантажируя ее самоубийством в случае отказа. Новая метла вела себя точно так же, как и предыдущая. Через два месяца мучений Мастер сдался. Он зачехлил метлу и спрятал в кладовку. У него началась депрессия, и он постоянно пребывал в подавленном настроении.

... Мастер очнулся как будто ото сна. Он посмотрел на часы. Четыре ночи. Он просидел в одном положении, словно в забытьи, около восьми часов. Камин давно потух, и Кутик мирно спал, так и не дождавшись обещанной прогулки. Мастер почему-то понял, что Марго сегодня не появится, и ему вдруг стало очень одиноко. Он вскочил с кресла, решительным шагом прошел в кладовку и достал метлу. Ему показалось, что метла вздохнула, грустно и устало. Он взял ее в руки, залез на подоконник и шагнул. Он шагнул, как шагала Марго, только не вверх, а вниз.

Марго прилетела ранним утром, веселая и соскучившаяся, когда весь город спал самым крепким и сладким сном. Она с первого захода попала в оконный проем, и эта маленькая удача еще больше развеселила ее. Марго потрепала Кутика по холке и стала звать Мастера. Его не было ни в спальне, ни в кабинете. Он не оставил записки, и сотовый не отвечал. "Загулял опять", - беззлобно подумала она и, подойдя к окну, по старой привычке перегнулась через подоконник. Мастер лежал на асфальте. Рядом валялась самая обыкновенная метла. С высоты тринадцатого этажа он выглядел маленькой поломанной куклой с неестественно вывернутыми руками и ногами. Марго заплакала. Мастер был так беспомощен и жалок в своей страсти к полетам. Маргарита знала, что рано или поздно это произойдет. Она была готова. Но ей было больно оттого, что за всю жизнь она ни разу не решилась сказать ему о том, что он никогда не смог бы взлететь. Ведь летать могут только боги, а Мастер был самым обыкновенным человеком. Человеком с несбыточной светлой мечтой.

"Полетаем, ну и пусть разобьемся..." - неслось откуда-то с Патриарших. Маргарита всхлипнула, схватила метлу и взяла старт с облупившегося подоконника старой московской квартиры...