Был холодный зимний день в городе Флоренции, из тех дней, когда туман сползает с холмов к Арно, камень становится мокрым без дождя, японские туристы одеваются в полиэтиленовые плащи цвета Микки Мауса, и хочется повеситься. Спасаясь от этого желания, я зашел к приятелю, а приятель повел меня к другому приятелю, а тот повел к третьему, а потом в бар, и всюду мы выпивали. Тот памятный день я помню фрагментами и урывками. Бар, например принадлежал парню по имени Антонио, и располагался в такой тихой улочке, что ни одна натоптанная туристами тропа по этой улочке не проходила. Поставленный на грань банкротства, Антонио решил обратиться в местное общество геев и лесбиянок с вопросом:

- А вам есть, ребята, где собираться?

- Да вроде как не очень-то, - честно ответили геи и лесбиянки. И с тех самых пор принялись собираться у Антонио, обеспечив ему спокойную старость. Кроме гомосексуалов в бар ходили только друзья Антонио, то есть мы. В тот самый зимний вечер Антонио познакомил меня с девушкой по имени Мара. Была ли она красавицей? Скорее нет. Скорее дело в невероятной нежности, в особенном выражении ее лица и фигуры, которое у других девушек бывает только когда они неожиданно вскрикнут от испуга или восторга.

После легкой и продолжительной беседы я предложил Маре пойти прогуляться, благо туман сползает с холмов к Арно, и камни мокры без дождя.

- Ты симпатичный человек, - сказала Мара - но я не пойду с тобой гулять, потому что не гуляю с мальчиками.

- Это почему же? - притворился я идиотом.

- Потому что я лесбиянка.

- Почему это, если ты лесбиянка, тебе нельзя гулять с мальчиками? - притворился я идиотом еще раз. - В конце концов, если ты не можешь просто погулять с приятным человеком по городу, а все время думаешь о сексе, то ради такой красавицы, как ты, я готов стать женщиной.

Мара засмеялась:

- Ты не сможешь.

- Конечно, смогу.

- Тогда первым делом поверь, что если ты изменишь внешность, у тебя изменится жизнь.

И я поверил. Я взял у бармена Антонио машинку для стрижки волос (тогда у меня еще были волосы) и под одобрительное гиканье пьяной компании постригся налысо. И жизнь у меня изменилась. Мара взяла салфетку, смела мне с плеч состриженные волосы, сняла с вешалки мою куртку, закутала меня в нее, взяла за руку и мы пошли гулять.

Не больно-то много мест есть в городе Флоренция, куда поздним вечером может зайти влюбленная пара. Мы побывали повсюду: в кафе Пашковски, где граппа вдвое дороже, в клубе Стоунхендж, куда пускают по пластиковым карточкам, и у рыжей датчанки барменши Ло висит над головой морской колокол, чтоб отзванивать счастливый час. Еще мы были на какой-то бразильской дискотеке, где нам запретили танцевать в клетке для девчонок-заводилок. Глубокой ночью мы выпили кофе на вокзале Кампо ди Марте. Мы были чудовищно пьяны. Я предложил Маре отправиться ко мне в гости.

- Ты же обещал стать женщиной

- А разве женщина не может пригласить подругу в гости?

- Может, так что в гости мы поедем ко мне. - Мара улыбнулась и затолкала меня в нарочно подошедшую электричку. В электричке мы целовались, и Мара спросила, есть ли у меня презервативы.

- Что? Ты же лесбиянка? Я же женщина, или как?

- Я лесбиянка, ты женщина, почему ты думаешь, что мы не можем заниматься любовью?

- Подожди-подожди, если я женщина, то откуда тогда у меня взялась эта штука, на которую надевают презерватив? И могу ли я, женщина, заниматься этой штукой с тобой любовью, если ты лесбиянка?

Мы все-таки были великолепно пьяны, и Мара сказала:

- Подумаешь, эта штука! У многих женщин бывает эта штука. Ты можешь заниматься любовью чем хочешь, только не думай главную мужскую мысль.

- Какую?

- Не думай, хороший ли ты любовник.

И я перестал думать, хороший ли я любовник.

Мара жила за городом в крохотном местечке на вершине холма, в старинном пятиэтажном доме на пятом этаже. Дом стоял на самом краю обрыва, поэтому, когда я вышел на балкон в Мариной спальне, дух захватило и голова пошла кругом. Кроме ожидаемой высоты дома, под моими ногами была еще крутая пропасть, скала, поросшая миртом, долина, поросшая чернильными в лунном свете кипарисами, а дальше, на самом горизонте - горы.

- Красивые горы, - сказал я Маре, когда она подошла ко мне сзади и положила подбородок на мое плечо.

- Это не горы, - когда она говорила, я чувствовал плечом ее слова. - Сначала я пойду в душ, а потом ты. Твое полотенце будет синее.

Едва она ушла, я снова взглянул на далекие горы и с ужасом понял, что горы шевелятся. Расползаются, передвигаются. Я все-таки был очаровательно пьян и не преминул подумать, что, может быть, женщины вообще всегда видят горы движущимися. Что вот я стал женщиной, что подруга моя принимает душ, горы движутся, завтра мы проснемся, а земля совсем не такая, какую я знаю, что страны все поехали, что правительства понятия не имеют, кто теперь кем должен управлять, что несчастные пограничники съехали со своими контрольными полосами в самую глубинку.

Мара подошла ко мне мокрая и теплая, в халате, босиком:

- Ну, ты идешь?

- Горы движутся.

- Это не горы. Приходи.

На востоке стало всходить солнце.

Я не помню, сколько времени стоял на балконе над пропастью, смотрел на солнечные лучи и движущиеся горы. Важно, что через какое-то время с изменением света облака на горизонте перестали притворяться горами и я, наконец, понял, что они не горы, а облака.

Я вошел в спальню, Мара спала, халат валялся на полу возле кровати, и на халате спала кошка. Я пошел в душ, мое полотенце было синее. Я долго стоял под душем, и мне приятно было чесать ладони об оставшуюся на голове от волос стерню. Потом я вернулся в спальню, лег под одеяло к голой девушке, она обняла меня, не просыпаясь, и я заснул с тем радостным чувством, которое заставляет человека улыбаться во сне. Так засыпают дети в заваленных игрушками детских комнатах под пуховыми одеялами, поцелованные мамой на ночь, с плюшевой собачкой в руке. Так засыпают женщины, обняв любимого человека все равно какого пола. Мужчины так не засыпают никогда. Пока человек мужчина, он даже и не догадывается, что спит тревожно, что во сне хотелось бы иметь оружие под рукой, что проваливаться в сон почти так же неприятно, как умирать. Мы спали до полудня. Если бы, проснувшись, я подумал, хороший ли я любовник, то наверняка стал приставать бы к Маре, но я ничего такого не подумал, мы просто встали, сварили кофе, кошки в ее доме свободно разгуливали по столам, кошкам ничего не запрещалось. Мы поговорили про кошек. У меня было волшебное чувство затерянности. Что вот сижу в городке, про который известна только одноименная марка вина, никто на свете не знает, где я. Сижу в женском халате, говорю про кошек с девушкой, с которой вместе спал, не думая, хороший ли я любовник.

Мы поехали к морю. Это совсем недалеко, полчаса на машине по серпантинам среди холмов. Мара вела старенький Fiat. Я смотрел в окно и курил. Пообедать мы остановились крохотном сельском ресторанчике, потолка свисали окорока. Мы немного выпили.

- Ты, кажется, действительно становишься женщиной.

- Почему это?

- Ну, потому что это такое детское чувство, когда мама ведет тебя в зоопарк за руку, а ты шагаешь, крутишь головой, ешь сладкую вату и понятия не имеешь, где ты сейчас, как вернуться домой. И если ты вдруг потеряешься, то просто остановишься, где потерялся, будешь плакать и ждать, пока подойдет полицейский. Или мама найдет тебя. Или просто какой-нибудь прохожий, про которого ты сразу подумаешь, что он хороший человек, и было бы очень славно жить у него в доме, и там, наверное, есть много интересных игр и, может быть, даже собака.

Я курил и смотрел на свисавшие с почерневших балок окорока:

- Ты думаешь, что если бросишь меня сейчас в этой дыре, я стану плакать, пока не придет полицейский?

- Нет, конечно, ты немедленно обратно станешь мужчиной, будешь видеть смысл жизни в принятии ответственных решений, опять поверишь, будто решение любой проблемы просто измеряется в деньгах, и забудешь обо мне.

Когда Мара говорила, никогда нельзя было понять, шутит она или это всерьез. Она заплатила за обед. Мы поехали дальше. Пляжи в Виареджо были пусты, дул такой сильный ветер, что когда мы выходили из машины, над головами нашими оборвало какой-то дурацкий флаг и унесло на балкон старинного отеля в английском стиле, не помню, как называется.

Мы гуляли по пляжу. У Мары развевались волосы и полы плаща, у меня мерзла бритая голова, и я купил шляпу. Ветер немедленно сорвал шляпу у меня с головы и унес приблизительно туда же, куда и флаг. Тогда я купил кепку и огорчился. Мне почему-то казалось, что в шляпе я буду счастлив, а в кепке нет.

- Что ты думаешь о нас? - вдруг спросила Мара.

- В каком смысле?

- Ну, в смысле, это навсегда?

- Навсегда ничего не бывает, - тут я чуть было не назвал Мару деткой или киской, или малышом. - Есть пляж в Виареджо, зима, ветер, мы с тобой обнявшись, вспышка, остановись мгновенье.

-Ты говоришь как мужчина.

- Прости? - я спросил или извинился? Мара начала объяснять, что, по ее мнению, главная разница между мужчиной и женщиной такая же, как между кино- и видеопленкой. На экране кино от видео ничем не отличается, и там, и там движущаяся картинка, только у мужчины она состоит из отдельных кадриков, как на кинопленке, а у женщины никогда не прерывается, как на видео.

Я переспросил несколько раз. Я не понимал, в чем разница. Она дрожала. От холода? От волнения? Мы зашли в кафе, каковые в этой истории сливаются для меня в непрерывную линию столиков и салфеток, запаха кофе и жареного чеснока навсегда. Мара говорила, что заталкивая меня вчера в электричку, представляла себе всю нашу жизнь, что вот сейчас мы займемся случайным пьяным сексом, а на следующее утро нам будет неприятно друг на друга смотреть, так что мы расстанемся, даже не обменявшись телефонами. Или наоборот, мы займемся случайным пьяным сексом, и неожиданно не опротивеем друг другу наутро, и тогда она выйдет за меня замуж, и, может быть, даже родит детей, ей будут продолжать нравиться девушки, я не буду придавать этому значения, не считая лесбийскую любовь изменой.

- Ты правда все это думала? А я-то, дурак, просто садился в электричку.

- Угу, - Мара отхлебнула капуччино из чашки, губы у нее были измазаны в молоке, - а потом ты просто стоял на балконе, принимая горы за облака, просто спал со мной в одной постели, просто завтракал, просто ехал на море. Я же говорю, у тебя жизнь разваливается на кадрики.

Мы вернулись к ней домой и стали жить вместе. Я позвонил в университет, где работал ассистентом профессора, и сказался больным.

- Поехал в Виареджо на выходные и заболел, профессор, простите, не знаю, сколько это займет времени.

- Передавайте ей привет от старика, - улыбнулся профессор в трубку.

На третий день в ее маленьком городке со мной стали здороваться в баре и в булочной, без вопросов выдавая мне обычный мой завтрак и обычный сорт хлеба. Мы по-прежнему спали обнявшись, но, поскольку я не думал, хороший ли я любовник, у меня не было ни малейшего стимула заниматься с Марой любовью. Мы совсем не расставались пять дней, а на шестой день она пошла к врачу. Я завтракал в баре один. Кофе, апельсиновый сок, теплая булка, газета. Я совершенно не задумывался, на какие деньги стану жить, вернусь ли в университет, и если вернусь, то когда. Ко мне подошел человек с седой ухоженной бородой, похлопал по плечу и сказал:

- Просто задержка. Не волнуйтесь, молодой человек, ваша аморетта не беременна.

- Я знаю, - сказал я человеку с бородой.

- Ты была у гинеколога? - спросил я Мару, вернувшись.

- Да, ложная беременность, как у таксы. Таксы очень эмоциональные собаки, ты знаешь.

На следующую ночь мы просто лежали в постели, обнимались и разговаривали. Клянусь, я не трогал никаких ее эрогенных зон, но посреди фразы она вдруг изогнулась, словно в приступе падучей, заплакала, поцеловала меня и сказала, чтоб я не пугался, потому что это эмоциональный оргазм. Я носил ее вещи, потому что мои все остались в городе, и не было ни сил, ни желания ехать за ними. Я почему-то был уверен, что так мы теперь и будем жить, и никогда не надо будет никуда ехать до самой старости и смерти. Потом у меня заболел зуб. Местный дантист отказался лечить меня без страхового полиса, страховой полис остался во флорентийской моей квартире. Два дня я терпел боль, мешая виски с обезболивающим. Но на третий день от боли стал терять сознание. Мара посадила меня в машину, отвезла в город, остановилась у двери моего дома. Я был в женском свитере. Мара сказала:

- Я не буду за тобой приезжать. Вылечишь зуб, приезжай сам с чемоданом. Я помню, как таяли за поднимавшимся автомобильным стеклом ее губы, глаза, волосы, собранные в пучок под смешную клетчатую кепку. Когда стекло поднялось до конца, тихонько в конце стукнув, лицо моей любимой (amoretta) сменилось отражением бутика Heimes, обосновавшегося в тогдашнем моем доме. Я к ней не вернулся.