- Я из очень простой, грустной, честной, очень ранимой большой семьи Моисеевых. Это еврейская, убогая, но очень культурная местечковая фамилия. Вся наша семья родилась и выросла в маленьком местечке Могилев и от других семей отличалась тем, что всю жизнь они тупо верили в то, что они делали: рожали много детей. Моим предком не был граф, герцог или дворянин, и ни на один из этих титулов я не претендую и не хочу претендовать. Перед моим родом меня преклоняет то, что до конца жизни они прожили больную, униженную жизнь местечковых евреев. Мой предок был конюхом при дворе, моя бабка, нет, прабабка была прачкой при дворе, а я шут, но - при народе.

Моя мама с 1915 года. Она жила долго и помнила все времена. Она мечтала, чтобы я стал актером, потому что она не могла себе этого позволить. Она не могла даже сапоги купить, чтобы пойти в местечковый клуб. Я был ее любимцем, и в день смерти, когда мама умирала, без ног, одинокая, никому не нужная, она в бреду кричала, орала: "Где мой Боря?"

И еще одна фраза, которая проволокла меня по жизни, которая держит за сердце и не отпускает, ставшая путеводной звездой моей карьеры: "Девки, - кричала она в тюрьме, - я родила..." - "Кого ты родила?" - "Гения. Я родила девку с яйцами!" Эту фразу, эту нить я несу во имя честного рода, давшего планете Земля честных пацанов. Один живет в Израиле, другой - в Литве и третий - подданный Российской империи. У меня два брата: Анатолий и Маркс. Имя Маркс оттого, что мама была предана партии, которой она и была уничтожена в 1953 году. На каком-то партсобрании она крикнула: "Мне плевать на такую партию и на такого императора". За это она пострадала, но благодаря этому и родился я.

Она была женщиной, она знала, что дети ждут ее... и, наверное, она пошла на грех с жандармом, или как там их называют? Тех, кто охраняет... Она провела в тюрьме почти два года, когда же родился я, ее выпустили, пожалели... У меня нет отца и нет отчества, которое придумали те, кто хочет сравнять меня с остальными. И национальность моя - international - пусть для кого-то и звучит громко, потому что вообще национальность - это придаток только нашей страны, шлейф сталинизма, который позволяет и оправдывает всяких уродов, кричащих, например, "долой!" изумительнейшему, приятнейшему человеку и умнице господину Хазанову.

Я помню, кем я был, именно поэтому даже близким друзьям я не позволяю называть себя "суперзвездой". Я презираю эти новомодные слова, я не разрешаю себе так называться, потому что я знаю, как был рожден мальчик в подвале серого дома, как этот мальчик полз, чтобы отобрать у крысы кусок мяса или колбасы. Я помню белорусские песни Янки Купапы, "Оренбургский пуховый платок" Зыкиной, "Взвейтесь кострами", песни Иоси Кобзона, великой Брегвадзе... я пел их все. Я танцевал Плисецкую в ее же платье из штор, которые я порвал; я разломал рождественскую елку, чтобы сделать себе корону, которую я надел на себя в шесть лет. Я стоял за этот поступок на соли в маленькой коммунальной квартире. Я был (да и остаюсь!) очень эмоциональным парнем и до того расстроился от этого унижения (мама в первый раз меня наказала), что со мной случилась горячка. И единственный человек, который вынул меня из могилы, был Робертино Лоретти. Я поклялся перед его голосом, звуком: "О, Робертино! Я буду петь... голосом, телом, руками - чем смогу - песни, которые ты не допоешь". И я был пророком, ты ведь знаешь, Моисей - это пророк. Я всегда знал, что случится в моем маленьком еврейском гетто, в моем доме, построенном пленными немцами... Это парадокс, трагедия того режима: немцы, стрелявшие в евреев, строили для недострелянных лачуги. Моя мать, я знаю это по рассказам, подкармливала их картошкой, которую она собирала своими хрупкими женскими руками, а еще она работала на кожевенном заводе: тупо стояла утопленная по горло в ржавой воде и выпускала кожу. И на своем собственном брюхе - на огромном брюхе, которое не могло уйти, оно осталось навсегда от голодовок, - таскала мешки кожи для того, чтобы прокормить своих маленьких детишек.

Связи с братьями я, к сожалению, не поддерживаю: я имею на них глубокую душевную обиду. Я провел два с половиной года за границей, не знал о маминой кончине... Они неправильно поступили: стали делить ее и мою мебель (я был одним из главных наследников), продавать за бесценок квартиру и хоронить на православном кладбище, к которому я не имею претензий, но на еврейском кладбище, рядом, - весь род ее, братья, сестры, которые тоже были раздавлены, унижены той системой, потому что они были евреями... Для меня ее православные похороны были большой обидой, сейчас я должен найти время, чтобы перенести ее к родителям, туда, где будет и мой последний приют.

Я никому не рассказывал раньше это, потому что никто не спрашивал, всем интересно ведь, как я живу, с кем целуюсь в подъезде...

- Писали, что, вроде бы, меня как мужчину "открыла" Ира Епифанова, так это неправда. Меня "открыла" одна женщина в Литве, это было давным-давно, вышло так, что сцена забрала меня от нее... Много лет оттуда мне пишет один мальчик, который носит мое отчество, и дай Бог, чтобы он оказался моим сыном по-настоящему, потому что я очень хочу сына или дочь, мне необходим мой ребенок, ведь я должен кому-то отдавать свои мозги и все, что мне Бог подарил.

Что же касается Иры, то правда состоит в том, что мы являемся любимыми людьми: я люблю ее так же, как она меня любит, но это не значит, что мы делим любовное ложе. Я еще верю в платоническую любовь, в любовь к таланту, к красоте.

Я верю в переселение душ, может быть, во мне - душа Нижинского? Я бы гордился этим... В моей душе много разных образов и... облик Нуриева. С Нуриевым я был лично знаком, я получал приглашения на все его спектакли. В 1989 году я жил и работал в Милане. Окна моего пансионата выходили на театр "Ла Скала", это самый центр Милана, и я видел, как занимался Нуриев. Тогда же я познакомился с примой труппы Нуриева. Парень этот был из Москвы, я не буду называть его фамилию, мы сдружились, и я стал вхож к Нуриеву. Это не значит, что мы ужинали вместе и просыпались утром вдвоем, близок с ним я не был никогда.

Он был сверхгениален, и я горжусь тем, что дома у меня хранится его личный автограф и его тикет (билет)... Я не боюсь своей причастности к касте гомосексуалов очень высокого класса, для меня это не унизительно и не восторженно - это нормально. Я должен кому-то принадлежать: касте, культуре, своей стране. Я горжусь этим, и подтверждение моей гордости видели все - это "Овация". Мне не нужно обладать титулом Розы, Шмозы, Мимозы, званием "Почетного гражданина штата Оклахома Америки", я хочу гордиться своей нацией. Я имею в виду ту нацию, которая мне дает хлеб, обласкивает, иногда кусает... Я имею сейчас огромную потенцию - я хочу работать: 2,5 года я учился за границей, подсматривал за кулисами, и я хочу, чтобы в нашей стране был нормальный, здоровый шоу-бизнес. У нас в обойме - великие граждане нашей страны: Кобзон, Зыкина, Дударова... я просто не могу перечислить всех... и Чурсина, и Ахеджакова, и Янковский... мы все - люди одной национальности, мы - граждане великой державы. И самой большой наградой для меня на "Овации" было признание одной американской журналистки: "Вы - новая звезда новой молодой России".

Я не знаю, кто я. Знаю, что рожден под знаком Рыб, - сейчас я Боря Моисеев один, завтра - другой. Я часто бываю спокойным, как сейчас, скромным, взволнованным, переживающим и ранимым - это те качества, на которых я держусь как художник. Я могу себе позволить рыдания в пустой, одинокой постели - около полугода я не делю свой дом ни с кем - наверное, поэтому есть эти дурацкие нападки, оскорбления, потому что кто-то знает, что я беззащитен... И мне приходится начинать кривляться... У меня, правда, есть друзья, с которыми я могу поговорить, но я не все могу им рассказывать... Самое сокровенное, то, что никому и не скажешь, мне некому рассказать... М-да, вывод таков... я не ожидал даже этого, не думал никогда: а может, у меня никого и нет?.. Император без империи, царь без придворных... мне это грустно говорить, но мне нечем похвастаться в этом вопросе... Нечем и некем...

Я очень много работаю и почти не отдыхаю... У нас, к сожалению, нет места, где бы собирались одни актеры, где была бы дружественная обстановка, не было хамства или любопытных взглядов... Иногда - иногда! - я хожу в очень милую пиццерию напротив Музея Пушкина. А если у меня серьезные переговоры, то я приглашаю всех к себе на кухню, где я могу показать свои кулинарные способности. Я готовлю безумно вкусно, у меня много фирменных блюд, могу поделиться...

О'кей, есть одна штука: она простая, но с выкрутасом. Это парижский рецепт, называется "Kiss me" ("Поцелуй меня"), иначе даже и не скажешь: это настолько вкусное блюдо, настоящий Kiss. Короче, два десятка яиц, муки, 50 граммов коньяку, 50 граммов водки, сахар по вкусу. Все перемешать и выпекать на сковороде, как оладьи. Есть с чем угодно: со сметаной, вареньем. Они просто тают во рту. Жалко, есть я их часто не могу: очень калорийно, да и нельзя мне... У меня дикая тяга к еде, детство, наверное, сказывается. Все время должен себя подкармливать... А у меня врожденная язва двенадцатиперстной кишки - это неизлечимо, а резать я боюсь: вдруг там рак-шмак...

До недавнего времени я очень любил раздеваться на дискотеках догола, но сейчас я прекратил это делать, потому что не хожу на дискотеки: просто боюсь быть обруганным, а водить за собой кучу охранников или носить черные очки, которые я презираю... и охранников - пусть меня простят ребята из охраны - я тоже презираю... я люблю быть один или в компании друзей, при которых я могу полностью довериться своему эмоциональному настроению. Я не специально раздеваюсь, многие в шоу-бизнесе знают, что у меня есть такая причуда. Мне вдруг кажется, что окружающие не все про меня знают, не до конца. Что они не видели красивую подтянутую кожу, О'кей? Красивые ноги, ну и там все остальное. Наверное, я - эксгибиционист... А что касается нынешнего экстравагантного хобби, то я сейчас тупо в работе, нет времени на кривляния...

- Правда ли, что вы танцевали голым перед членами ЦК?

- Ну, это чересчур громко сказано: какие же они члены?.. Они не члены... Да, мне приходилось, это было очень давно, какая же это собиралась тусовка? В День молодежи на Кубе, какой это год?.. Не помню... Да, я попал в такую ситуацию, когда меня хотели видеть близко, рядом упившиеся, обожравшиеся мужики... нет, это были даже не члены правительства, так, комсомольские работники. Это было в Москве, здесь было много злачных мест, где гуляли все кому не лень...

На моих афишах не зря написано: "Борис Моисеев и его леди". Леди в моей жизни - самое главное. Я - очень сильный мужчина, об этом знают все леди, работающие вокруг меня: Людмила Георгиевна Зыкина, которую я считаю примадонной, царицей (я не боюсь этих слов): красотка Ирина Понаровская, Лайма, Ира Отиева, Епифанова, Валерия и мои партнерши. Чтобы не быть понятым превратно: я - сильный мужчина как художник, как сгусток тех красок, которые я часто выплескиваю, поэтому я и горжусь своим сильным мужским характером. Вот кто я в кровати, с кем я бываю в постели - это совершенно иная жизнь...

Я очень люблю Микеланджело, Феллини, Пазолини, я не зря танцую музыку Чайковского. У меня есть одно качество, от которого я никогда не буду отрекаться, о котором я готов заявить на весь мир: да, я люблю богатых мужчин. Богатых - значит, не кошелек, а внутренне и физически богатых дико люблю. Я могу постирать носки... своими руками богатому - еще раз подчеркиваю, богатому духом, телом, мозгами - или трусы... и мне это будет в кайф. И это моя жизнь. Я не знаю, кто я - сильный мужчина или сильная женщина, знаю одно: меня притягивает слово "любовь", я верю в него совершенно тупо, это один из китов, держащих меня... Иногда я читаю в глазах женщин сожаление - это совершенно лишнее, мне гораздо приятнее видеть в глазах мужчин... такой заискивающий интерес к своей персоне. Не жалейте меня ни мужчины, ни - особенно - женщины. Не забывайте, я - немножко провокатор по жизни, потому что я - актер. Мне необходимо попадать в ситуации - и я в них попадаю, попадаю с головой: если любить, то до конца, стирать носки, трусы и ждать у окна с кусочком белой салфетки, чтобы промокать слезы о нем... Я люблю и мужчин, и женщин - все красивое, даже красивый рассвет... И я жду человека, который после ночи любви - я не знаю, кто это будет, да это и неважно, - но кто-то проснулся рядом утром и сказал: "Ты знаешь, я дарю тебе..." - "Что, - я спрошу, - что?" - "Я дарю тебе этот рассвет и этот иней на пожухлой березе, О'кей?". Я не знаю пола этого человека, поэтому я и не могу сказать, кто я такой, я просто жду подарка от судьбы... А пока я так же одинок, как все тетки и все мужики-одиночки, мне только проще, чем им, потому что я могу выплеснуться на сцене.

Я люблю сцену, я пробовал себя в разных жанрах: танцор, декламатор под музыку, режиссер-постановщик, фотомодель... единственный жанр, в котором я себя не пробовал, - это жанр любви. Я не знаю, что это до конца. Я не был любим, это правда, я никогда не был любим... Я жду любовь, пусть это будет стук в дверь, чтобы взяли за руку и увели, хоть на край света, я хочу быть трогательно любимым, нежно оберегаемым...

- чтобы их любили...

- О'кей, - говорит он и закрывает глаза, - я расскажу тебе историю, которую никому не рассказывал. Я ехал на Профсоюзную в метро. И вдруг я - вот как ты говоришь - увидел, подошел, взял за руку и увел. На следующий день у меня был день рождения. Ты думаешь, он вернулся ко мне, потому что я хотел этой любви? Нет, он не пришел. Вернее, она не пришла, ведь слово "любовь" женского рода. Я никогда не забуду ту станцию метро, тот день, 3 марта, канун моего дня, а ведь это было 2 года назад!.. Я приготовил стол, и мне не с кем было разделить этот стол, я сидел у окна с салфеткой в руке... Вот ты говоришь, не пробовал, а я теперь не хочу, потому что не верю. Потому что обманут, истерзан, выброшен, я ведь тогда очень страдал, даже от сцены отвернулся... У меня, кроме сцены, ведь ничего нет и именно оттого в моих танцах, спектаклях так много эротики - ее мне не хватает в жизни... Но я, конечно, еще надеюсь, что он придет, надеюсь... То есть Она, в смысле любовь. Все время говорю "он" почему-то...

- Наверное, потому что я жду его...