"А МЫ ПРЕДСТАВИМ, ЧТО ВЕСНА"

Искусство соблазнаВышел в халате на голое тело. Говорил сухо, только по делу. Усилия экономил.

- Это ты пекарь?

- Да, - он растерялся.

- На, - отдал ключ, показал на лестницу, - Чердак там, наверху. Наш отсек прямо - самый захламленный. Бери, что хочешь. Хоть все бери.

- Хорошо, я посмотрю, - сказал он не без поспешности. Я подумал, что хамлю человеку ни за что, и немного смягчился.

- Это не рухлядь, но у нас просто нет места. Извини, у меня голова болит, вчера до пяти утра плясал, - и ушел в комнату.

Полузнакомый пекарь, которому для новой квартиры нужна мебель, гремит сейчас над моей головой, а я вспоминаю искусство соблазна, которое мне вчера преподавал Майк.

Мы снова ходили в сарай, который называется "Святость" и считается дискотекой, там пили, плясали - занимались непотребствами. Я идти не хотел, потому что вертелась в голове история об искренности, но мальчик настоял: "Иначе мы будем думать, что праздники прошли зазря". Я согласился. Едва увидев Майка, мальчик принялся смачно целовать его в шею. Он любит целовать сухощавых мужчин, а Майк пришел полуголым - не проглядеть длинную шейку с подвижным комком кадыка. Потом мальчик ушел целовать другого хрупкого юношу, а я спросил, не холодно ли Майку в майке.

- Нужно подчеркивать свои достоинства, - ответил он, - Их всего-то три.

- Это какие же?

- Шея, грудь и жопа.

- Ну, с жопой понятно, она должна быть не плоской и не сильно большой.

- Есть такие, кому нравится большая жопа.

- Грудь тоже накачанной должна быть.

Майк хотел уже возразить, но я опередил.

- Да-да, некоторым нравится плоская грудь. На каждый горшок крышка найдется. А с шеей как? Если ее нет?

- У всех есть шея.

- Короткая бывает. Бывает, башка катается на плечах, как кочан капусты.

- Тогда нужно декольте, - сказал Майк, - декольте удлиняет шею.

Я прыснул:

- И волосы из декольте кустами.

- А что? Мне нравится.

- Потому что у тебя своих нет, - уверенно сказал я.

- Может быть.

- А как же хуй? Банан в штаны заталкивать не надо?

- Предубеждение, - заявил он, - В штанах и большой член, и маленький выглядят одинаково. Но если у тебя хорошая фигура, зад крепкий, титьки торчком, то все автоматически будут думать, что и там все в порядке.

Психолог, подумал я. Но восхищаться не спешил.

Волосики Майка были художественно встрепаны, зад красиво обтянут, шейка вытянута по-лебяжьи, а полукружья умеренно тренированных грудей выпирали не без вызова. Достоинства кричали о себе, но я, честно говоря, не стал бы целовать Майка в шею, и за задницу хватать не стал бы. Ни за какие коврижки. Зачем мне столь откровенный вызов? Я ж не на войне.

Подумал - и приступил, наконец, к непотребствам.

Безвозвратная точка- Есть точка, после которой понимаешь, что назад возврата нет. Point of no return.

Друг моего мальчика, зовут которого, скажем, Антон, рассказывал, как решился на поворот в своей судьбе. Он бросает фирму, где директорствовал полтора десятка лет, а поводом для того было резкое слово ее владельца - всего-то слово.

Может, и несправедливое, но ведь всего одно.

- Теперь я хочу работать только на себя, - рассказывал Антон, а мой мальчик шумно его поддерживал.

Ради дорогого гостя он наварил еды, меня болезного из постели выпинал - велел изображать радость, что далось мне без особого труда. Антон - мой самый любимый из друзей моего мальчика. Он умен, и мне доставляет удовольствие - даже через сопли и приступы кашля - следить за тем, как ловко вписывается он в обстановку. Антон понимает с полуслова, охотно дорисовывает то, что ты хотел сказать, и твоя, будто бы недовыраженная, мысль обретает черты если не совершенные, то близкие к ним.

Антон скоро уходит в самостоятельное плавание. Он уверен, что все получится - его знаний рынка недвижимости должно хватить на то, чтобы прокормить жену и трех детей. Точка, которая стала для него поворотной, развернула его жизнь, она, как перетяжка у банта, и он вот-вот окажется в той части, где бант снова расширяется, распластывается. И это к лучшему. Так он говорит.

Я слушал Антона внимательно, у меня екало сердце, и простуда тут ни при чем.

В последнее время я живу ощущением конца. Я не знаю, что станет "безвозвратной точкой", и в какую сторону все повернется. Может, я поменяю работу, может, хобби станет работой, может, я уеду в другую страну, что обозначит тот самый конец, приближение которого я чувствую. Речь не о смерти, нет, хоть я и написал на днях завещание; речь о метафизической кончине, переходе из одного человеческого состояния в другое - из молока в сливки, из простокваши в творог, в мутную водицу, йогурт обезжиренный полуторапроцентный, я не знаю, зачем мне эти кисломолочные параллели.

Что-то кончается. Слушая неспешную речь Антона, я понял, например, что скоро перестану писать исключительно про пидарасов.

Этот птичий мир мне уже слишком знаком, он мне становится интересен ровно настолько, как и любое другое человеческое сообщество. Наверное, я решил какие-то собственные проблемы и потому мне душно даже думать о том, чтобы снова и снова рассказывать про бедных моих мужеложцев.

Может, я стану автором дамских романов. Мир женщины меня привлекает все больше, он понятен, но не совсем, там есть к чему приглядываться. Это тоже птичий мир - но гармоничный, невыломанный. В нем больше естественности, которой я так хочу насытить свой мир.

А может, я брошу играться в сочинителя. В конце концов, я случайно занялся этим, и писательская отрава, эта головокружительная возможность кроить мир по своему разумению, не сильно меня испортила. Может, конец, приход которого я чувствую, означает начало немоты. И об этом я тоже думал вчера вечером, под болтовню, ромашковый чай и в свечном свете, глаза от которого слезились еще больше.

"Финита"Кто про что, а я опять про еду. Не пойму, почему, но всегда находятся поводы про нее рассказать. Удивительно при этом, что жру я мало, мальчик мой меня пилит, или страдает нечеловечески, когда приходится выбрасывать испортившиеся продукты - жертвы моего небрежения.

Вчера был пир. Приходили гости, голубцы готовили, мылись в душе.

- Какие прекрасные у нас гости, - кричал я с дивана, - ничего делать не надо, жрать только, да наслаждаться. Одни тебе варят, другие предусмотрительно моются.

Хихикали друзья. Майк, который прибежал прямо со спорта, вертелся в черных трусах.

- Почему не белые? - спрашивал я, - Черные выглядят так, будто они грязные.

- Наоборот, грязи не видно, - добавлял мой мальчик, в котором вдруг проснулась дипломатичность.

Мне вообще кажется, что дипломатичности нам определено неизменное количество - если я позволяю себе бестактности, то он делается чутким. И наоборот. И это хорошо. Было б не очень красиво, если бы мне не служили друг другу контрастом, а дружно скабрезничали, или изображали иноков. Стадность некрасива даже тогда, когда она уместна.

Майк на мои слова хихикал. Я хвалил его зад, его крепкие ноги, спрашивал, чего это он такую балахонистую майку одел, и не скрывает ли она жировых валиков, которым спорт не помеха....Он хлопал себя по бокам, звук получался сухой, из чего следовало, что все на своих местах и нет ничего лишнего.

А Воля голубцы готовил. Мой мальчик суетился рядом, пил пиво, беседовал.

- Не подходи близко, - гоготал Воля, - У меня секретный рецепт, - и подсыпал в мясной фарш специи, которые принес с собой.

Он хорошо готовит голубцы, что выяснилось года два тому назад, и вот народилась традиция - раз в год мы едим голубцы в его исполнении. В первый раз было у Воли, потом к Майку пошли, а теперь наступила наша очередь.

Прежде, если приходили гости, я начинал трепыхаться и изображать гостеприимство, а теперь я его изображаю без всякого трепыхания: будьте как дома, предлагаю я, четко зная свои обязанности.

Мой мальчик толкается с друзьями на кухне, служит поваренком, и беседует за жизнь, а я на стол накрываю: расставляю тарелки-стаканы, вилки-ножи раскладываю, зажигаю свечи - незамысловатая работа, тем более все под рукой. А когда все съедено, гости - сытые - треплются за столом, я складываю тарелки в посудомоечную машину, потом выпиваю еще чего-нибудь алкоголизирующего и - что часто бывает - ухожу спать.

- И не попрощался,- беззлобно выговаривал мне сегодня мальчик, - Шепнул бы мне на ухо.

- Ага, чтоб ты вопить начал, что я обожрался, или еще какую-нибудь бестактность, - да, деликатность у нас одна на двоих, и когда я делаюсь вялый, он непременно это громко комментирует.

- Они обиделись? - спросил я на всякий случай.

- Нет, ты такой, какой есть, - сказал мой мальчик.

- В конце концов, я у себя дома.

- Да-да. Да-да.

Вчера они говорили о выборах какого-то местного политика, о работе больниц, и бездеятельности иных фирм, в этих разговорах мне сказать нечего, но и нескучно: я ничего не изображаю, и если хочется спать, то ухожу по-английски.

Из всех финалов мне больше всего нравится внезапный - вот только что все было, а потом вдруг кончилось.

Финита ля комедия.

Страшное дело- Мне страшно.

- Почему?

- Я чувствую себя убийцей.

- В каком смысле?

- Если я скажу, что все выдумал, что не существует ни этого лирического русского, ни его немецкого мальчика, то получится, что я их убил. Я жил с ними бок о бок каждый день, много месяцев, придумывал им увлечения, привычки, недостатки и достоинства, а теперь взял и задушил своими руками. Были люди - и все, нет их, "гитлеркапут".

- Ну, что ты глупости говоришь.

- Да, конечно, у меня все глупости.

- Ну, не говори, что выдумал.

- Тогда получится, что все правда. А ведь нет.

- Чего ты от меня-то хочешь?

- Не знаю. Давай пойдем в парк, и ты покажешь мне, как распускаются почки.

- Это зимой-то?

- А мы представим, что весна. Да-да, я знаю, что говорю глупости, а почему нет? Почему?

- Ну, пойдем.

* * *

Послесловие: "По белой строчке"По белой строчке, в абзаце первом (а может, втором) я напишу, что ничто - это я. Таких, как я, миллиарды. У меня все, как у всех. Я когда-то родился, и когда-то умру. Я живу, как все, я что-то смотрю и где-то работаю. Я зарабатываю на отпуск или на приятные выходные. Я болею и выздоравливаю, я плачу, а смеяться я тоже могу лишь так, как все, ведь я - человек и алгоритм эмоций у меня человеческий. Я читаю книги и гуляю по паркам, как многие миллиарды, которые тоже когда-то умрут, прежде родившись. Я такой, как все. Я единица среди других единиц. В великом множестве я всего лишь мелочь, ничто, и таков закон природы.

В абзаце втором (а может, первом), по той же белой строчке, я напишу, что я сам по себе, я уникален, потому что есть мой опыт, мой личный опыт, который помножен на единственный в своем роде генетический код. Я один - такой, пересмотри хоть все миллиарды по одному. Нет таких, как я, ни в парке, ни в кино. Ни вчера, ни сегодня, ни завтра таких, как я, не будет. Я - единица, самостоятельная величина, и это тоже закон природы.

И то, и другое верно. Неверно ни то, ни другое. Я - тот самый настоящий я - там, где сходятся абзацы.

По шву. По белой строчке.

Весна 2008 - зима 2009 г.

Конец