"ВОЗЬМИТЕ МЕНЯ В СИРЕНЫ"

В том и дело"Я не умею себя продавать".

"Не умеешь".

Подруга, которую мне удобней называть "Йолкина", подтвердила мои подозрения.

Я согласился. Задумался. Время было подходящее. Совсем скоро в нашем прекрасном городе книжная ярмарка - она международная, каких на всей планете по пальцам пересчитать, там будет много издательств, и надо бы мне, наверное, поискать нужных людей. Но если продавать я себя не умею, то получается не поиск, а голгофа, от которой всем мучительно - и мне, и тем, кто на моем пути попадется. Буду блеять и мямлить про то, какой я замечательный.

Про то, какой ты замечательный - надо рыкать и реготать. Блеять про то не надо. Никто не поверит, а ты превратишь остатки значительности в их останки.

Мне заранее стало неприятно, и я позвонил литературному агенту. Решил набиться в клиенты.

Мне его показали на каком-то празднике. Он похож на лемура, который притворяется человеком. В общих чертах все человеческое, но как-то осторожно, бочком, будто испытывая свое тело в непривычном для себя положении. Да еще тараща круглые глаза в удивлении однотонно-непроницаемом.

У его супруги был испуганный вид, а может, мне и это показалось.

Я не люблю литературных праздников.

- У меня есть рукопись, - сказал я.

- Что же вы написали?! - он окатил меня нежностью такой силы, что я уловил ее сквозь трубку и через разделяющие нас километры.

- Я давно написал. По-русски. Книгу перевели на немецкий, а на других языках права сохранились за мной.

- Мы принимаем только рукописи на немецком, - нежность его мигом сошла на нет. Он посуровел будто там, на другом конце провода, - А в каком издательстве?

- В Германии? В гейском. Оно издает альбомы и хардкор. А я написал не хардкор, и не альбом. Но моя книжка тоже про геев. У нее прекрасный коммерческий потенциал. Мне нужно поискать англоязычных издателей, но это, наверное, несолидно, если я сам буду обращаться. Меня посчитают за сумасшедшего. На ярмарке много сумасшедших, которые издают книги за свой счет, и ходят по людям. Ко мне тоже подходили. Что мне с ними делать?

- Ну, вы понимаете, если вы уже издались на немецком, то здесь уже ничего не поделаешь.

- Ага, понимаю. Вы боитесь подмочить репутацию своего агентства,- радостно предположил я.

- Нет, мы принимаем рукописи только на немецком.

- Хорошо. Как на немецком напишу, сразу к вам обращусь, - я хихикнул.

- Да, до свидания.

- До свидания, до скорых встреч.

Неясно, зачем мне опять нужно было кривляться. Может, я так защищал свое самолюбие, ведь лемуровый агент сказал свое "нет" сразу. А мне надо было сойти по затухающей. Не с обрыва грохнуться, а сойти - пританцовывая - пологим бережком. Понемногу, чтоб не волноваться зазря. Наверное, в том и дело.

Я буду тебе коэльейОн записал ее имя, фамилию и зачем-то почтовый адрес. Он меня будто в дальнюю дорогу собирал, хотя до книжной ярмарки, где ждали полезные деловые контакты, была всего пара остановок на метро.

- Дай ей свою книгу, - сказал мой мальчик.

- Она будет читать?

- Она все читает.

- Ага, все подряд: вывески, бутылочные этикетки, книги про пидарасов.

- Сам решай, отдавать или нет, твоя же книга, - моя веселость, которой я люблю скрывать волнение, мальчику не понравилась.
 
На книжной ярмарке я должен быть серьезен, крайне серьезен, ничто не должно отвлекать меня от главной цели - найти издателей, которым будет интересна моя проза.

Она у меня нетленно-кокетливая, но нести ее следует твердо, уверенно. Излучать надо знание, что труд этот - будущий бестселлер.

Мальчик вспомнил про студенческую приятельницу, она работает в большом издательстве, занимается маркетингом, и надо бы мне поискать ее павильон в этом книжном море, которое плещется в двух остановках на метро.

Он вспомнил, записал и, увидев мою веселость, рассердился.

- Ты же хочешь этим серьезно заниматься?

- Я хочу писать хорошие тексты.

- А продавать их кто будет?

Вопрос резонный. Вчера мы даже согласились, что книготорговцы правильно делают, объегоривая писателей - а ты попробуй-ка поместить новую книгу в огромный книжный поток, такая ведь морока.

Морока. Когда я думаю об этом, то возникает отчетливое желание хлопнуть веером по чужому носу.

Не знаю, что за нос и откуда веер, но картинка возникает именно такая - ловко сомкнув плашки веера из черных кружев, ты хлопаешь чужака - слегка, небольно, но довольно отчетливо давая понять: у меня нет желания играть в такие игры.

- А давай ты будешь моей коэльей, - предложил я.

Он еще больше помрачнел. Если я бросаюсь незнакомыми словами, то в нашем сладком семействе это не означает ничего хорошего.

А жаль. Я еще не наигрался в балаган.

- Крошка, я буду тебе коэльей, - сипел я накануне.

Мы колыхались на танцплощадке перед сценой, в клубе, где сто мильенов проданных экземпляров отмечал он - гениальный торговец мыльными пузырями.

Кружились вдвоем. Я и Йолкина.

Она приехала на ярмарку по делам, и вот, поделав их, колыхалась со мной под самбу-румбу-ча-ча-ча. До того, как мы повалили подсвеченную колонну, оставалась еще примерно четверть часа.

- Сделай мне коэлью, дорогая.

- Ах, какая прекрасная у тебя коэлья.

- А коэлью нам не завести?...

А я тебе ка-ак почитаю!Светило солнце, за окном светофорными огнями перемигивались осенние деревья.

- Йолкина, я почитаю тебе стих.

Она была занята - сидя на диване, с компьютером на коленях, вбивала какую-то мудрость, но на мое предложение покорно кивнула. Пальцы ее замерли над клавиатурой. А мудрость, недописанной, зависла где-то между ними - Йолкиной, которая из-за ярмарки прописалась в моей камерной жизни на пару дней, и компьютером, который в ее жизни уже давно прописался. Он родом из Мексики, что многое объясняет. Черняв и блестюч.

- Трогательная пародия "Ваниль в апреле", - объявил я и зажурчал, -

Кривлялся заяц на столе
Пасхальным зверем.
На чашке синей в серебре
Две птички пели.
И синий дождь бил наугад:
По окнам, в двери.
А я смеялась невпопад,
Глазам не веря.
Слезой блестела бирюза
На смуглой коже.
Сияли синие глаза
И зубы тоже.
Курился кофе. Я цвела
На самом деле
Вдыхала, верила, ждала.
Ваниль в апреле....

- Хорошо, - сказала она, глядя на экран. Пальцы ее дрогнули, полнясь видимо, мудростью, которой хотелось в компьютер. Но солнце безбожно светило, а вдохновение мое не ведало стыда.

- Йолкина, я тебе сейчас другой стих почитаю!

- Хорошо, - снова покорилась гостья. Может, и с меньшей охотой, но я особенно не приглядывался.

Заныл зубной болью:

- Я была в незабудковом маленьком дрессике,
Излучала невинность за бонтонным столом.
Мой амант показал свои новые презики,
Я сказала "Конфуз", я пошла напролом.
Я метнула в него свой коктейль переливчатый,
Измарав ему фейс и заляпав сюртук.
"Ах, шарман", - произнес хахаль мой неулыбчиво
И ударил в кадык. Как остер был каблук!
Вспоминать не люблю, как летела я с лестницы,
Как шершав был бетон, и кошмарно битье.
Неподвижна, сижу в незабудковом креслице.
Скрип колес украшает мое бытие....

- Хорошо, - не глядя, сказала она.

- Нет, это просто трагедия, - сообщил я, жмурясь прямо в беспринципное солнце, - А еще у меня пьеса есть. И рассказ про любовь. Он от имени дуры в кресле.

Замерла.

Застряла у Йолкиной мудрость, недовыразилась.

- Хорошо, потом почитаю, - сжалился я. Она хоть и в гостях, но не до такой же степени.

КозлетонКонечно, это он виноват - беспощадный социализм, который захватил я самым краем, но вполне достаточно, чтобы разлюбить кружки - клубы по интересам - собрания, все, что объединяет людей по какому-то отчетливому признаку: мы любим собак и встречаемся; мы увлекаемся терроризмом и создаем ячейки; мы поем сообща - чем не повод для свидания?

Ужасно так думать, знаю, но не люблю я таких встреч. Они кажутся мне искусственными, в них есть что-то деланное. Идея общности, которая, как и большинство идей, запросто искривляется реальностью, а если сильно настаивать, делается уродливой.

- Чудовищной, - как любит говорить Йолкина, которая сегодня с кипой книжных каталогов отправилась назад в Москву, а я включил музычку и принялся за почту.

"Я вчера был на концерте "Сирен",- написал мне записочку приятель Виленька, - Было здорово".

"Пожарная команда выступала?".

"У тебя одни задницы на уме", - ответил он и приложил ссылку.

Да, так они и называются - "Сирены". Гомосексуальные мужчины, которых связывает не только гомосексуальность, но и любовь к пению. Подозреваю, поют они хорошо: на сайте хора длинный список концертов, где он выступит в ближайшие месяцы и, должно быть, будет иметь успех.

В нашем прекрасном городе есть много гейских кружков: гомосексуальные мужчины сообща занимаются плаванием, танцами, в бадминтон играют. И это правильно, это разнообразит досуг, ведь нельзя замыкаться только на доме и работе. Но - тут надо бы сказать шепотком, жаль, в написанном тексте нет такой опции - гладкоструйность такой светской жизни кажется мне изнанкой пустоты, она не волнует меня совершенно. Вот если мне споют песню - на кухне, спонтанно, просто потому, что всколыхнулось настроение - да, это здорово, это красиво, это правильно. Жизнь состоит из случайностей, они рождаются из совпадения времени и места, и тогда открывается что-то другое, новое, оболочка бытия не то чтобы раздвигается, она вроде как бледнеет, и видно сквозь нее, как сквозь подмороженное окно, очертания другого мира.

Клубы по интересам мне кажутся надуманными, но - если поразмыслить здраво - лучше петь хором, чем весь свой досуг посвящать поискам секспартнера - посвежей, получше, поинтересней - того, который за углом, а не в пределах досягаемости. Он - идеальный - там, и это тоже своего рода эмпиреи, но в них мне вглядываться неинтересно. Все с ними ясно.

"А ты поешь?" - написал я Виленьке.

"Нет. Но слушаю с удовольствием".

"А я пою. Меня возьмут в сирены?"

"Попробуй".

"Я плохо пою, может, меня возьмут хоть страницы дирижеру переворачивать?"

Не ответил.

Я не успел остановиться. Сирены пели серенады, Виленьке понравилось, в коллективных самодеятельных песнопениях для него, не имеющего опыта социализма, нет ничего натужного - это естественное желание попеть хором, устроить свой досуг гармоничным манером, разнообразить свою и чужую жизнь.

Грянуть, в общем. На разные голоса.

Но для меня союзы - любые - это принуждение. Я начинаю ерничать, говорить глупости, что неправильно, но поделать с собой ничего не могу. Виленька не ответил: у него трепетала душа, он хотел рассказать, наверное, как прекрасно они пели, а я затянул ехидный мотивчик - закозлетонил.

Зря, конечно, зря.