"ПОКОЙ И Я ПРИ НЕМ"

Без названияСтрах? Нет, это было бы слишком сильно, дурные эмоции в крайней степени моему мальчику несвойственны.

Боязнь. Или даже намек на нее.

Я спросил, который час, у незнакомца в метро. Он сообщил, что скоро девять, и оскалился, еще заметней оттопырив уши-лопухи.

- Нет часов? - спросил он.

- Часы на мобильнике, а его с собой нет, - ответил я.

Мы с мальчиком сдали часы - все полтора десятка - в утиль. Меня посторонние предметы на руке стали раздражать, а у него обнаружилась аллергия на никель.

- А для меня хороший повод познакомиться, - сказал лопоухий сосед, и руку поднял, показывая массивную железку на крупном волосатом запястье.

Мальчик мой промолчал, а я снова подумал, что проживаю в гетто, что на лбу моем штемпель, большой и отчетливый - обладатели больших ушей и толстых запястий запросто понимают что к чему.

- Да, лучше чем собака, - признал я, но продолжать беседу не хотел.

Мне нужно было знать, который час. И только. Он увял, а вскоре вышел. Может, не на своей остановке, и я не стану воображать, что лопоухий дядя думал об этом носатом иностранце в кепочке, любезности которого хватило всего-то на один вопрос.

- У тебя еще есть шансы, - сказал мой мальчик.

Я углядел настороженность. Она мерцала где-то на дне глаз - обычно ясных до пуговичной синевы.

Не страх, а боязнь. Настороженность. Будто мальчик внутри моего мальчика, одетый во взрослое толстое тело, вытянулся - зазвенело тело в теле. Тот мальчик, которого я год за годом внимательно разглядываю, обычно живет вольготно, волнуясь ненадолго, невсерьез; настороженность - нет, не его это занятие; оно ему не идет, и потому его надлом - если он, не дай бог, случится - будет не кривляньем заигравшейся души, как это часто бывает у пидарасов. Он молчалив будет. Страшен. Нет, не надо.

- Да, шансы у меня есть. А они мне нужны? - спросил я, сам толком не зная ответ на этот вопрос. Мне нравится - нравиться. А кому не нравится?

- Я не знаю.

- Ты правда, думаешь, что я могу уйти?

Куда я уйду? зачем?

- Нет.

Он не верит, подумал я. Или верит, но не совсем. Ревность мы из наших отношений исключили. Я вырезал ее - изъял хирургическим путем. А у него ее никогда не было, потому что разрушительные чувства ему не свойственны, они не прописаны в его внутренней программе, в том мальчике внутри моего мальчика, где-то на резервной периферии, и это стало одним из главных плюсов нашего союза. Бить мордой об асфальт за чужой взгляд он не станет наверняка.

- Ты боишься. Тебе страшно до потери пульса, - сказал я.

Чтобы выудить правду, наживку нужно цеплять поярче, поприметней.

- У Тима партнер через двадцать четыре года ушел, - сказал он.

- Куда?

- К другому.

- И что Тим? - я вспомнил этого благообразного господина в усах.

- Теперь живет один.

- А ты при чем?

Он плечами пожал.

"Особые знания"- Почему ты не звонишь? Мы давно не виделись, - сказал он.

- Я телефон твой не помню, - промямлил я.

- Записывай же...

Я сделал вид, что ищу ручку и бумагу:

- Давай.

Он забубнил.

Лет ему много, как зовут - неважно. Он - немец, принял православие, увлечен русской культурой, называется психологом, со мной невозможно ласков, но ответная ласковость дается мне с трудом, я ленюсь изображать приязнь, и он вряд ли понимает причину.

Из многих почивших иллюзий дольше всех продержалась та, которая повествует о мудрой старости, которой есть, что сказать, которая может научить младость чему-то чрезвычайно важному, потому как опыт, да размышлений многая лета - ведь тело увядает, но созревает ум. Он выучивается соединять частички бытия в картину, которая дает нам новое представление и о себе, и о мире.

Так мне казалось, я все ждал "особых знаний", и даже злился временами, что старики, которых я определил на роль "мудрецов", несут околесицу, или попросту нечестны. Один оказался ловким манипулятором, другой с удовольствием бы в эту роль поиграл, если бы не просвечивал насквозь. Еще одному нужно было мясо помоложе.

Самыми приятными оказались равнодушные старики. Которым ни до кого нет никакого дела. Любезные и сами по себе.

А тот, что позвонил сегодня, любит ездить в Россию. Он носит крест, а любовник у него - монах где-то в среднерусской возвышенности. Они в бога сообща верят и занимаются BDSM. Совмещается одно с другим, видимо, без всякого сопротивления материалов, но мне отчего-то противно. Или плетки у них не жгучие, или вера не исступленная - вранье, в общем. В полноги.

Какие уж тут "особые знания". И вообще, старость - ничему не гарантия. Ничего она не сулит.

- Надо как-нибудь встретиться, - сказал я вежливости ради.

- Давай,- сказал он. - Когда?

Я снова замямлил.

"Невеста"- Конец хороший? - подозрительно спросил мой мальчик.

- Хороший-хороший, - заверил я.

Я рассказываю ему истории, которые никогда не смогу написать - кишка тонка. Если примерять на себя чужую жизнь, то можно запросто сойти с ума - я из тех актеров, которые рыдают, даже когда занавес уже опустился.

Я плохо выхожу из роли.

Но мой мальчик стал осторожен: когда я хочу рассказать ему историю, то он соглашается уже без прежней готовности.

Он относится к выдумкам, как реальности - ну, как к сплетням про соседа, которые неправда только в частностях. И потому непременно требует, чтобы в итоге все были счастливы, а справедливость восторжествовала.

Я проживаю чужую жизнь, как свою, а он всегда готов поучаствовать в чужой жизни. Я ограничиваюсь эскизами, в которых много пустоты, а он ищет весомых оснований для уверенности, что счастье есть.

 - Представь, перед тобой дверь, - стал я рассказывать, - Большая, резная, тяжелая. Из дорогого дерева. С ручкой из желтой латуни.

- Тысячи за три?

- Ну, да, - согласился я, торопясь рассказать, - Открывается, а там стоит пожилой мужчина. У него залысины, волосы слегка длинноватые, когда-то они были черными, а теперь местами поседели. На нем шелковая черная рубаха с глубоким вырезом, как у опереточных любовников. Она даже на шнуровке. А еще на нем кожаные штаны. Он экстравагантный, но высокий и статный достаточно, чтобы в своем возрасте - ему эдак под шестьдесят - не выглядеть жалким.

- Ухаживает за собой,- одобрительно отозвался мой мальчик, понемногу погружаясь в чужую историю.

- Когда он видит, кто к нему пришел, то немного вздрагивает, но с удивлением быстро справляется. Он привык ничему не удивляться. У него такой имидж.

- А кто к нему пришел? - задал мой мальчик правильный вопрос.

- Пришел юноша. Чуть за двадцать. Тощий, с острым лицом и черными глазами.

- Любовник.

Да, я ж обещал ему "хорошую" историю, а значит, к экстравагантному старику должен придти молодой любовник. Греза.

- Он в платье невесты. В белом, с пышной юбкой и в кружевах.

- Зачем? - мальчик растерялся.

- "Я пришел, - говорит он, - Возьми меня с собой". Этот юноша и смешной, и жалкий. Он говорит сбивчиво, отчаянно. Боится, что не хватит храбрости и торопится поэтому. "Мы шли покупать тебе пальто, а мимо свадьба ехала. Ты сказал, что тебе нужен поступок. Что люди стали скучные. А я не скучный, нет, я не скучный. Смотри" - и стоит перед ним в этом дурацком белом платье. А по подолу уже грязь наляпана. "Невеста".

- Фрик, - сказал мой мальчик, но не без всякого удивления. В моих историях часто появляются фрики, а он сам слишком нормален, чтобы нелепые чудаки могли выбить у него почву под ногами, он удивляется недолго, совсем скоро примиряясь с их существованием: окей, если юноша-греза пришел к старику в платье невесты, то значит так и надо.

- Старик затаскивает гостя к себе, чтобы соседи не увидели. И договаривают они уже в квартире. Юноша снимает платье.

- Голый, - глаза его загорелись.

- Он переоделся во что-то. Во что-то мужское. Рубаху с чужого плеча, штаны. У них может, даже был секс. Не знаю. А пожилой мужчина сидит на стуле, курит. Он элегантно так курит, у него широкие жесты, будто позирует. Но это сложная поза, когда ты ведешь себя вроде непринужденно, но видно самую малость, что рисуется человек. Он так живет, так дышит. Порода такая. "Послушай, дорогой, - мягко, по-отечески, говорит он, - Я старый. А старость - это не болезни. Старость - это отсутствие желаний. Мне ничего не хочется, и меня это устраивает". Они смотрят друг на друга. Юноша понимает что-то, улавливает. Он в запальчивости кричит: "Да?! А сам пальто из морского льва купил!". Это дорогое пальто, оно небрежно брошено на спинку стула - мех искрится слегка, хотя в квартире не так много света.

- А где дедушка работает?

- Не знаю. Что-то техническое, наверное. Пусть он заводы планирует. Я не запоминаю, кто где работает.

- Да, главное, чтобы деньги были.

- Вот и все, - мое вдохновение иссякло, а за ним истончилась и история. Ушла, отпустила, - Они принадлежат к разным эпохам, ничего не поделаешь. Один молодой, а другой старый.

- Ничего себе "хорошая история", - мальчик был возмущен, - Зачем ты мне рассказываешь это говно?

- Надо дать им возможность, - схватил я первое, что на ум пришло, - Это же вымысел, а там может быть все что угодно. Почему юноше не полюбить старика? Тебе жалко что ли?

Он фыркнул.

При нем и покойДавным-давно, может, в прошлую пятницу, прочел я про одного философа. Французского, кажется.
 
Он, этот умный француз, говорил друзьям, что самой большой радостью последних лет для него сделалась импотенция. Мол, теперь больше времени для занятий делом.

Тогда, давным-давно, я воспринял это, как кокетство - вот как здоровяки, отродясь не зная про болезни, говорят, что не прочь бы изредка поваляться с температуркой. Уверены, что не судьба, вот и ломаются.

Так я подумал, но время шло, вот уж и далеко не пятница, а я решил, что ведь философ, может, говорил святую правду. Может, радовался он искренне, что появилось у него больше времени для новых книг, фильмов и стран. На закате жизни открылась ему Вселенная в новых подробностях, которые раньше застилало тестостероном. Теперь ему не надо слушать глупости красавцев, чтоб только залучить их в кровать, не надо ждать непонятно кого в прокуренных клубах и барах, не надо тратить время на бессмысленную болтовню в чатах, рассматривать в Интернете дурные фотографии непонятных людей, оставлять в анкетах какой-то бред про себя, мучаться опасениями, что жизнь идет не так, в неправильном направлении - и все потому только, что секс не слишком хорош, или куда хуже того, который еще должен быть...

У меня один приятель становится просто невыносим, если хотя бы пару дней проводит без секса. Мы ездили как-то вместе в Испанию, там он простыл, ему прописали пару дней покоя, и вот все эти дни кушал приятель мозги своим сожителям - то есть нам, его друзьям. По пляжам выгуливались потенциальные любовники один другого краше, а он должен был в тенечке с газеткой сидеть. Так, вероятно, он думал и кидался на нас цепным зверем. Он чудесный человек, но только если секс его регулярен и разнообразен.

А еще в прошлые выходные в дискотеке я снова повстречал одного пожилого господина в тесной маечке. Для своих лет он выглядит неплохо, у него не висит жир, морщины вполне благородны, а стан - прям. Но на нем маечка до пупка, джинсы по костям, на узловатых пальцах колечки, на вислой шее цепочки, а самое главное - взгляд у него ищущий, жадный и жалкий одновременно. Он глядит и на тех, и на этих, от него отмахиваются, стараются не замечать, а иногда откровенно над ним потешаются, ведь молодость беспощадна, а особенно пьяная молодость, и куда как правильней - на мой взгляд - было б сидеть ему в изысканном кафе в элегантном наряде с журналом или книжкой, кофий пить с тортом, небанально и тонко судить о прекрасном и, слушая лепет алчущих его мудрости юношей, снисходительно им улыбаться.... Тут пригодился бы и стан, и колечки и даже цепочки - милая причуда пожилого господина.

Я был бы не против. Не сейчас, конечно, но эдак к старости, которую приятней представлять благообразной, обеспеченной, мудрой и немного лукавой. Покой и я при нем.