"Я, КОНЕЧНО, ПРЕДВЗЯТ"

Про чепухуНа два дня выезжали за город - к сестре моего мальчика, в ее краснокирпичный дом с садом, с двумя собаками и пятью детьми. Детей не застали - двое уже студенты, а у других своя насыщенная жизнь.

Много ели, пили, разговаривали. Мой мальчик бряцал чепухой, по привычке играя семейного анфан-террибля. Не помню почему, но он завел речь про лесбиянок, которые сплошь агрессивны. Тираде этой я не удивился, потому что ее уже слышал. Наверное, также лесбиянки между собой костерят "этих кривляк-пидарасов".

"Водители грузовиков", - так лесбиянок называют во Франции. Это Оливье добавил. Он составил нам компанию.

Оспаривать чепуху мне было неинтересно, и я компенсировал ее встречной. "Где это ты так плотно познакомился с лесбиянками? - вопрошал я в деланной подозрительности, - А ты уверен, что они лесбиянки?".

Было весело. Я вспомнил про то, как мы однажды встречали Новый год в лесби-клубе, и я впервые в жизни почувствовал себя мебелью, потому что толпа незнакомых женщин не то, чтобы не приглядывалась к нашей мужской компании - она совершенно естественно и ненатужно нас не различала. Кстати, были среди них и лесбиянки самого любимого моего типа: тонкие, по-мальчишески изящные, в деловых костюмчиках и с правильными чертами лица.

Призрачные мальчики.

ПредвзятостьИ все-таки красивых мужчин больше, чем женщин. Во всяком случае, голых.
Мальчик как-то неудачно встал, прострелило ему спину, массажист помял, сказал, что бывает, велел сходить в сауну.

Пошли.

В хорошую, которая стоит на треть меньше гейской, а услуги предлагает в разы лучшие. Разница примерно такая же, как между мишленовским рестораном и заводской столовкой.
Я никогда на заводах не питался, а в трехзвездочный ресторан пойду, только когда получу деньги - случайные и большие. Но примерно такой должна быть разница, там - бардак, без особой маскировки, здесь - может, и бардак, но незаметный совершенно, потому что устроен щедро и складно.

Та сауна, которую мы посещали все втроем - я, мой мальчик и его простреленная спина - располагается на трех этажах. Там парные помечены градусами - есть влажные, и сухие. Можно завалиться в кресло с даровой газетой, можно прогуляться в халате по террасе и помахать гостям отеля, расположенного далеко, но такого высокого, что будто и недалекого вовсе. Можно погрузиться в круглую ванну-джакузи на открытом воздухе и посчитать звезды - если, конечно, выпал безветренный вечер. Можно обтереться льдом, который мерно выплевывает в резную чашу специальная машина. Можно облиться ледяной водой из шайки, а можно и без полумер - прямиком в холодильник, камеру-избушку, вечно пустующую, устроенную непонятно зачем.

Пошли, я взял с собой книжку о придурочном американском семействе. Мне ее подарили, велели читать, а я забросил - не люблю, когда велят. Я хочу выбирать себе чтение самостоятельно, и это иногда похоже на паранойю.

Но вчера показывали великолепное кино с похожим названием. Оно слезливое оказалось, история вышла несмешная, но по теням каким-то я вспомнил, что это экранизация той самой прибабахнутой книжки, которая ждет своего часа, и надо бы мне взять ее с собой, когда мы пойдем парить мальчику спину.

Да, получается, что мы вчетвером пошли. Я, он, спина его и моя книжка - в мягкой обложке и с перекошенным мужчиной на ней. Или впятером, потому что взяли с собой сумку с халатами и прочим барахлом - я не знаю, зачем все это перечисляю, меня несет, а значит так надо.

Мы парились, плескались, лежали, снова парились. Я легко переношу жару - если она сухая. Я едва не заснул на банной верхней полке - только по кряхтенью понял, что пора на выход. мальчик встал, и я за ним следом.

С него пот тек ручьями, а на мне он только бисером высыпал. Я чувствовал себя растением, на котором дрожат капли росы. Расцветал будто, распускался всеми порами.
Стал приглядываться к людям, искать достойный объект для восхищения - и оказалось, что симпатичных мужчин кругом хоть пруд пруди, а женщин - мало. Нет совсем.

Я тут недавно понял, что мужчин в моем окружении слишком много, и это неправильно наверное - так вглядываться в них, так пристально их рассматривать, ведь мир больше, и люди в нем куда разнообразней, чем в моей полудокументальной эпопее.

Непорядок, подумал я.

У соседки по джакузи были красивые глаза, и высокие скулы, но нос островат, отчего выражение получалось хищное, будто в прищуре - тем более странное, что, слушая своего веснушчатого спутника, она старательно таращила глаза. И другая - та, что дымным облаком волочилась по террасе - была нехороша в мелочах: ее грудь лежала на животе, казалось, что привязали к грудной клетке два шара, едва ли на треть наполненных водой. Эта грудь слишком хорошо знала о притяжении. Она силу его демонстрировала.

Объект для восхищения, которым стоило бы украсить эпопею о "парнях", я нашел в самой горячей парилке - там, где на стеклянной двери красовалась цифра 100.

Она сидела в углу на средней полке, и едва не осталась без моего внимания - от стремительных температурных перепадов меня залихорадило, поры уже не только распустились, а стали жухнуть. И вот она встала, медленно пошла к выходу, толкнула запотевшую дверь...

Да, там была соразмерность, там была небольшая грудь, там были ноги средней длины, но с красивыми переходами - не вылепленные, не высеченные, а сотворенные в гармонии единой и неделимой, как было у художников Возрождения. У нее были темные русые волосы, собранные на затылке узлом, шелковистый плоский живот, колечко в пупке, бритый лобок и ни единого намека на притяжение. Она не шла, а ступала, будто едва касаясь жарких досок удлиненными ступнями. Гравитация была ей незнакома - вот что я заметил.

Когда она исчезла, тяжести в парилке будто сделалось больше. Померкло что-то, а что-то сгустилось. И мужчины, и женщины, что потели на своих полотенцах, сделались вопиюще обыкновенными и земными.

Мне показалось даже, что дыхание их потяжелело.

А может, это я сам так умерял сердцебиение, вызванное неясно чем: жарой, галлюциногенной книжкой, которую я уже начал читать, или ею - женщиной, которая прошла мимо, и утянула за собой невесомость.

Я огляделся и подумал, что красивых женщин мало. Красивых мужчин куда как больше. Но я, конечно, предвзят.

Увлечения...было ведь, было. В четыре года ворковал с одной черноволосой девочкой возле низеньких деревянных качелей. Она была очень молчаливая, с кукольным лицом и черными волосами, будто выпиленными из цельного угольного куска. И чувство мое было цельным. Какое полагается испытывать мальчику к девочкам. Она была трогательная, нежная. Она молчала, а я рассказывал ей сказки, гадая параллельно, слышит ли она меня, а может, спит только с открытыми глазами. Грезит.

Другая была блондинкой с пушистыми волосиками на крупной голове. Она была активистка в нашем отряде и все за всех знала. Она рассказывала про одну девочку, которая в третьем классе родила ребеночка. Я ей верил. Потому что у нас класс был еще только первый, а мало ли что там происходит у старших. Она была похожа на одуванчик, а бегала, как бегают журавли. Она была голенастой. Я млел. Какие у нее волосики...

А третья была блядь. Во всяком случае, будущая. Так про нее - рыжеволосую (надо же?! снова другая) с проволочной упругости локонами говорили учительницы. Был шестой класс, мать у нее была аптекаршей, а отчим - извращенец. Взрослые в школе чувствовали, что с девочкой что-то не так, но, по бабьей привычке винили девочку, а не самца, который давал падчерице порнографические открытки, рассказывал, а может и делал с ней что-то такое, отчего она - красавица-отличница - вела себя в школе, как проститутка, она указывала нам, ровесникам, что есть другая жизнь, непонятная. Она вызывающе себя вела, и, может, этим и привлекала мое внимание. Я часами стоял перед палисадником ее дома и смотрел на балкон - первый от оконной ленты подъезда, справа, пятый этаж. Потом она переехала. Позже я видел ее однажды - тусклую, дурно одетую и почти горбатую. Я, кажется, даже прочел на ее лице тень застарелого стыда - ведь неведомо, что с ней произошло после того исчезновения и что стало причиной внезапного переезда. Я едва ее узнал. Это был уже университет, а на курс старше пришел белокурый крепыш, с толстыми ножками иксом, но римским профилем. "Зачем он у него такой красивый?" - думал я, не имея никаких сил учиться. Это тоже была не любовь, а увлеченность, по сути такая же, как три моих увлеченья девочками - брюнеткой, блондинкой и рыжей.

Других не было. Осталось умиление, если девочка трогательная. Или уважение, если дело в ее руках спорится. Или восторг перед женской красотой редких свойств.

Увлечение девочками распалось на детали, интересные каждая сама по себе, но, сказать по правде, малозначительные. Нет в чувстве прежней силы.

Потому что нет цельности.

Dirty Talks-...я его спрашиваю: " А ты знаешь, кто такие лесбиянки?", - говорила моя московская подруга, - Лесбиянки это те, кто не может спать с мужчинами.

"Но я же могу спать с женщинами", - подумал, но вслух не произнес, потому что речь была о другом - о том, как хорошо б было, если б для некоторых людей мы перестали существовать. Испарились бы из памяти без следа.

А так не бывает.