"СВЕТИЛАСЬ И ЖИЛА ПОЛНОЦЕННОЙ ЖИЗНЬЮ"

"Злыд-зень"Чтобы понять, куда я попал, понадобился целый вечер - да еще ночь переспать.

Утром встал и задышал:

- Ма-алыш! Дорогу-уша! - звуки старался издавать в нос, с придыханием, которым так славилась артистка Доронина.

С Дорониной они не знакомы, и проживают отнюдь не во МХАТе, но сходство есть, хоть и случайное.

Были в гостях. В квартирке о двух этажах, с кухонькой, балкончиком, шкафчиками, комодиками, тумбочками, этажерками, стульчикам, столиками, зеркальцами, статуэтками, цветочками, углами, уголками, уголочками.

Нас кормили, развлекали, повода особого не было - захотелось этой паре гостей - вот и позвали. Один психолог, временно безработный, другой в банке работает.

- Ма-алыш, - говорил один.

- Дорогу-уша! - говорил другой.

На придыхании, на полпути к шепоту, журчащей такой реченькой.

- За-айчик, - встроился я, обращаясь к моему мальчику, - Дза-айтчык, - а глаза делал покруглей, сам себе напоминая волоокую красавицу в кудрях и идиотизме.

Кушали морепродукты, пили белое винцо, журчали слаженно. Я подумал сначала про кукольный дом, но в образе этом мне не хватало живости. Кукольные дома мертвы, а живут в них пустотелые куклы. В них нет жизни, а потому сравнение неуместное.

Неправильно. Мимо.

В туалете места живого нет - цветики в кашпо, картины, финтифлюшки неясного назначения, все мелкое рассыпчатое и будто слегка припыленное.

- Ты застрянешь, - сказал я, когда мой мальчик собрался на второй этаж квартиры-мансарды - туда, где балкон. К нему ведет узкая винтовая лестница, и я был уверен, что в один из поворотов пузатый мой красавец не впишется.

Напрасно. Ему даже намыливаться не пришлось. Осмотрел спаленку, балкон и пышную его растительность.

- Боже-ж-мой-боже-ж-мой, - приговаривал он, а я подумал про оперетту, где высокими голосами вздыхают о чувствах.

- Ма-алыш.

- Дорогу-уша.

На шкафу плотоядное растение торчит - листья жирные и жадные, а к низу свисают зеленые кульки-мухоловки. Я подумал, что к месту.

Распрощались с поцелуями. "А-ах!" - хотелось вздохнуть на прощание, приложить ко лбу ладонь тыльной стороною и сбежать вниз по лестнице. Вампука - я решил, что так будет правильней.

- За-айчик, - пропел наутро мой мальчик.

Я расслышал придыхание и спросил:

- А ты хотел бы жить в мультфильме, дорогу-уша?

- Злыдень, - радостно сказал он. "Безе".

- Бе-о-одзе, - признал я. "Злыд-зень".

По-французскиПошли в бассейн. Втроем, как это часто бывает. Уже на подходе к воде, ступая по кафелю босыми ногами, вдруг развеселились. Стали перебирать французские слова.

- Бонжур-тужур-оревуар, - говорил я.

- Пе-а-пе, - говорил мой мальчик, - травай.

Оливье тоже говорил что-то, но он француз, слова его звучали не словами, а речью, и потому полноценной шуткой считаться не могли.

Тетки под искусственной пальмой строго на нас посмотрели - будто мы говорили что-то неприличное. Когда говорят иностранцы, а ты стоишь рядом, то почему-то всегда кажется, что говорят они про тебя и что-то крайне неприличное.

Как будто им есть до тебя дело.

Бултыхнулись, поплыли. Был вечер, скорый закат, солнце било в лицо, и плыть пришлось буквально наощупь. Вода была мутной, а пловцы казались окутанными желтоватой слизью.

Совсем скоро мне опротивело, я застрял у бортика, а рядом со мной охотно повис мой мальчик.

- Какой красивый, - шепнул он громким драматическим шепотом. Мимо шествовал юноша в желтых шортах. При ходьбе он слегка переваливался с краю на край - не уткой, и не медведем, но зверем, который совсем скоро сделается основательным, грузным и странно было немного, что сейчас он тонок, строен, что у него прорисована талия, у него раскрыты плечи, и сам он весь миру раскрытый. Было заметно, что он увидел наше внимание, и оно его приободрило.

- Из нашей славной когорты, - уверенно сказал я.

- Кто? - это Оливье подплыл.

Он спуску себе не дает, бурунит воды, пока руки не отвалятся.

- Если б он знал, какой он красивый,- мальчик мой почти простонал.

- Да, красивый, - столь же искреннего восхищения у меня не получилось.

Я вообще не умею восхищаться вслух: уже на полпути кажется, что играю в глупую игру, торможу и потому в итоге не восхищаюсь уже вроде, а вру. Нелепо так, лживо.

Он был красив, этот мальчик, он умел видеть мужское внимание, а это говорило о многом. Это свидетельствовало...

Но тут рядом забил ногами ребенок. Из воды потянулась толстая девочка лет семи. В своем красном купальнике она была похожа на кровяную колбасу, но, надеюсь, о том не знала.

- А ну-ка, давай помогу, - подтолкнул ее мой мальчик.

- Не трогайте юную даму за попу, - сказала женщина неясного возраста с лицом, похожим на проморенную доску, узловато-темную, жесткую. Из таких на русском севере строят дома.

Женщина плыла к нам, скалилась во все зубы, голос у нее был медовый, но меду там взяться было неоткуда. Из такой деревяшки не выделяется даже смола. Какой уж тут мед.

Мальчик смутился, и это было видно. Он отодвинулся на шаг, на два, а потом рванулся вплавь.

И я ринулся следом. И Оливье.

- Как дела, совратитель малолетних? - сказал я, когда мы, преодолев 50-метровку, добрались до другого бортика и, усевшись, принялись болтать в воде ногами.

- Вот так и бывает, - серьезно сказал он, - Один неверный шаг - и ты в тюрьме.

- За что?

- А ты докажи, попробуй.

- Как можно говорить такое?! - сказал Оливье.

Он любит выказывать участие: вздергивает брови и говорит о несовершенстве мира.

- Давай вышьем тебе на трусах "Гей",- веселясь, сказал я.

- Тогда и на мальчиков нельзя смотреть, - мой мальчик вроде даже возмутился. "У меня есть шансы? - спрашивал он десятью минутами ранее, стоя в раздевалке между кабинок и глядясь в зеркало, - Есть, если обклеить себя деньгами с ног до головы". Он пучил живот, тот вздымался вопреки земному притяжению, а я хихикал: пузо в деньгах выглядит смешно. Как свинья в апельсинах.

Я вспомнил свою любимую мысль, которая приходит мне в голову каждый раз, когда я оказываюсь среди голых людей.

- Социальное неравенство видно даже в бане, - я сказал "sauna", чтоб и другим было понятно, но цели своей не достиг и потому поправился, - Даже если ты в одних трусах, то все равно видно, богатый ты или нет.

- Почему? - Оливье произнес это ревниво, словно я вскрыл его тайную тайну.

- Видны инвестиции, - сказал я, - Расходы на спортклуб, массажистов. Пластических хирургов, в конце-концов.

- Я хочу жир убрать, - Оливье похлопал себя по талии, на мой взгляд, довольно стройной: легкая жировая прослойка у него заметна, но она придает телу шелковистую гладкость.

Оливье хорош собой.

От природы он хрупок, это заметно по кистям рук, но регулярный спорт развил ему грудную клетку, округлил зад, а на талии, которую ему зачем-то захотелось утоньшить, видны две боковые - эдак сверху вниз - мышцы, которые выдают истовых спортсменов. Их талия заключена в клешню мышц, как заложница.

Женщина-доска выбралась наружу, но глаз с нас не спускала. Ее кровяная колбаска плескалась неизвестно где, а она мотала на голове полотенце и скалила нам зубы до самых потемневших остовов. Будто укусить хотела.

Мы снова заговорили по-французски.

Лишние слова- А ты опять здесь, трепливый русский кошель, - входя, сказал он, худой человек с кривым бритым черепом и ассиметричным лицом.

Неприязненно сказал.

- Глупая корова, - вякнул я, моментально вспыхнув.

Словно еще пару минут назад не плавал в блаженной уверенности, что все прекрасно, экзамен я сдал если не на "отлично", то, как минимум, на "хорошо".

Я был умен, забавен, небанален, обаятелен и настолько открыт, насколько позволяли декорации.

Накануне вечером я сидел в берлинском книжном магазине, самом большом гейском магазине Европы. Я попивал воду вперемешку с шампанским и читал самые читабельные фрагменты своей книжки, которые - как неожиданно оказалось - в урезанном, очищенном от виньеток, виде, хорошо звучали, а главное без потерь выражали главную мысль, с которой я, кажется, с рождения ношусь, как кошка с салом.

Не бывает грусти без веселья и наоборот.

Мысль простая, но почему-то мне нравится жонглировать ею, вертеть ее и так, и сяк.

Я читал главы из своей книжки, чувствуя, что на этом суде, запросто склоняю присяжных на свою сторону - люди, что сидели передо мной, охотно смеялись и молчали тоже в такт - истории о трех пидарасах, проживающих в современной Москве, транспортировались легко, как дыхание.

Возможно потому, что я был в ударе.

Мне всегда удавались устные экзамены - и в школе, и в университете, и даже на курсах немецкого, когда слов катастрофически не хватало.

То, что не мог вытянуть на письменных, полуанонимных экзаменах, я всегда догонял, оказавшись лицом к лицу, полируя шероховатости, угадывая желания, старясь их исполнить, а главное выражая самое лучшее из того, что было моим "я".

Я был умен, забавен, небанален - впрочем, я повторяюсь.

Я прочел три главы, я рассказал о том, с какой дури взялся за писанину, я перебрал разные странности любви, которые занимают меня в последнее время, подытожив свое выступление шуткой, которая еще раньше понравилась мне самому.

- Когда я думал, как бы мне поудачней выступить, то вспомнил, что гейский мир фаллоцентричен. Наверное, мне надо было сказать "привет, парни, у меня большой член", а потом приниматься за чтение.

Побежал шумок, смысла которого я не понял.

- Тогда надо сидеть по-другому. Не нога на ногу, - сказал организатор этого вечера, владелец гейского книжного магазина.

С ним мы позднее вели приятные доверительные беседы. На следующий день, когда я зашел, чтобы подписать нужные бумажки, он вручил мне книжку, извинился, что народу было мало, я вполне искренне ответил, что мне было приятно с ним познакомиться, и вообще, все получилось замечательно, а, уже уходя, столкнулся с кривым человеком.

Он сказал, что я - трепливый кошель. Я обозвал его глупой коровой.

Реакция нелепая, детская. Непрофессиональная. Умнее было б промолчать, но спонтанность, которая иногда позволяет мне быть обаятельным, имеет и обратную сторону - я могу обидеться на ерунду. Понимая, что это ерунда, но все же пыхая и сердясь.

- Сам виноват, - говорил я, возвращаясь вместе с моим мальчиком в гостиницу, - Нельзя сокращать дистанцию. Так любой может цапнуть тебя грязными руками.

- Трепливый кошель - не так уж обидно, - осторожно возражал мой мальчик.

- Обидно. Я знаю.

Берлин сиял, словно только что народившись, на Курфюрстендамм, вдоль блистательных витрин сновали туристы, студенты и бомжи. Я не без страха думал о том, как просто оказалось растрескать мирок, который выглядел таким благополучно устроенным.

Достаточно всего-то лишнего слова.

Я представлял себе машину, которая несется на большой скорости: в лобовое стекло попадает камешек, от него в разные стороны разбегаются трещины, заграждение со стоном осыпается, и тебя вытягивает в ледяную свистящую трубу.

Вечером того же дня я ужинал с приятелем.

- Как сказать все, не сказав лишнего? - вопрошал я, - Как выглядеть открытым, но им не быть? Как показываться, но не подставляться?

Приятель старше меня ненамного, но в разы успешней: он зарабатывает тем, что интервьюирует знаменитостей и потому вынужден светить отраженным светом.

- В частной жизни я один, а на работе другой, - потихоньку наставлял меня он, - На работе я угловатый, как кирпич. Я должен выглядеть уверенным, успешным, самодостаточным.

Он ронял слова понемногу, ожидая будто, что я вставлю что-то. Сказать мне было нечего - казалось, слова неохотно просачиваются сквозь его полированный кокон, невидимый, но ощутимый.

ЛуковицаПоломойка потребовала повышения жалованья - и с барством, едва начав, пришлось покончить. В чем был немалый плюс.

Я луковицу нашел.

Сегодня принялся пылесосить и в коридоре под шкафом нашел луковицу. Небольшого размера и такую яркую, будто она только-только родилась. Выплюнулась новенькая из параллельного мира, где все, наверное, не в пример нам, красивее.

Как она попала под шкаф - неясно. Нет в нашем доме обычая разбрасываться луковицами. Разве что рыдать луковыми слезами. Горем луковым сочиться, которое, на поверку, не горе, а его противоположность. На кухне, за совместной готовкой чего-нибудь ты заливаешься слезами и это можно считать звонком к началу комедии-пятиминутки: ты рыдаешь, как жысь не задаласьайгорекакоенетотнегоспасениянивкакихместахвселенной...

Потом слезы проходят, можно шмякнуть винца. Или чаю выпить. Или, подождав немного, съесть сообща, для которого лук, собственно, и предназначался. Вернуться в обыкновенную жизнь с ее дозированным рационом красок.

Смешно. Под шкафом луковица была, а на кухне луку не нашлось. Кончился. Не было его ни в корзине, ни в холодильнике - с другими овощами. Я специально посмотрел.

Луковица отыскалась в самом углу. У шкафа короткие ножки, места под ним мало, и чтоб ее разглядеть, нужно очень сильно наклониться. А еще лучше на колени пасть.

Место для луковицы не самое лучшее. Ей бы лучше подполье, или в землю, или в другие условия, которые считаются обязательными для полноценной луковичной жизни. С товарками по соседству - назад в природный цикл. А она лежала себе в пыли, как в драном коконе, и посвечивала румяными боками. Покоилась в неподобающем для луковиц месте и, кажется, прекрасно себя чувствовала.

Светилась, и жила, может, полноценной жизнью.