"КУДА БЕЖАТЬ?"

Кувалда на тарелочкеДаже я наверняка не скажу, простодушие это, или умелая в него игра.

Он прост без обиняков, а, получив даже самое вялое "да", немедленно протягивает руку: "Давай".

Вчера закончился многомесячный марафон моего мальчика. Он собирал пожертвования в помощь больным СПИДом, и временами это наверняка было больше похоже на вымогательство.

Каждый год в начале осени местный антиспидовский центр устраивает забег на много километров по центру города. Мероприятие большое, шумное - счет участников идет на тысячи. За пробежку надо платить взнос, а есть и такие, кто собирает пожертвования - если не можешь попотеть ради чужой жизни, так уж хотя бы заплати.

Уже несколько лет подряд мой мальчик и деньги выколачивает, и сам бегает. Да, получается, что марафона два: многокилометровый он преодолел вчера за 32 минуты, не улучшив показатели предыдущего года, а многомесячный подытожил чуть раньше, отдав все 1057 евро куда следует.

Таких, как мой мальчик, оказывается немало. Люди гоняются за деньгами, составляют списки, по которым жертвователям полагается какая-то налоговая льгота. Такое вот гармоничное единение общественной пользы и частной выгоды. У меня с коллективным благом сложные отношения - так уж вывернулся во мне социализм.

Тем интересней оказалось открытие: хорошим быть выгодно.

Каждый год мой мальчик выцыганивает по пятьсот евро у своего начальника двумя иерархическими этажами выше.

- Я к вам по делу, - сообщает он, входя в кабинет, а тот уж лезет за кошельком.

- Он тебя боится,- предположил я однажды.

- Почему? - удивился мальчик.

- Ты же своими благими намерениями, как кувалдой машешь.

Однажды пришел возмущенный. По телевизору рассказали о моде трахаться без презервативов, и вот, мол, нашлось у "моды" много последователей среди геев. Ходят по темным комнатам и ни в чем себе не отказывают.

- Как мне теперь деньги собирать? - вопрошал он.

Ему про "моду" начальница рассказала - та, которая от него всего на ступеньку выше. Она жадничала, и вот подыскала кувалде противодействие: дурость, мол, не поддерживаю.

- Она - скупая, - заверил я, потому что и правда так считаю. Когда ты не хочешь помочь, то всегда найдутся удобные отговорки. Тут даже особой умственной изворотливости не надо.

- Я ж не дурак, деньги сразу беру, чтоб не успели отказаться, - посвящал он недавно кого-то из наших друзей.

И я легко представляю, как это бывает. Нависает, толкается.... Это едва ли пафосно, но наверняка страшно забавно. Пафос к нему не прилипает. Он не умеет быть пышно-важно-многозначительным, без всякого усилия курсируя в тарелочке маленькой пользы.

- Надо помогать, - говорит он, а я им горжусь.

Правда, вчера лень было гордиться. Он пошел на марафон, я обещал придти позже.

- В дуделку подуди, - велел он перед уходом, - Надо меня поддержать.

- У нас нет дуделки, - возразил я.

- К следующему году купим,- пообещал он и затопал вниз по лестнице самыми разбитыми из своих кроссовок, в которых бегать удобнее всего.

Не скажу, чтобы я был очень рад такой перспективе, а тут кстати стали показывать хорошее кино, я охотно увлекся. Стыдно мне не сделалось, потому что дуделки - это глупости, а после марафона мне там вообще нечего делать. Участники забега пьют на площади пиво и болтают - почему-то всегда о вещах, которые мне не очень интересны.

- А мы сами-то чего-нибудь пожертвовали? - спросил я, когда он - весьма навеселе - пришел домой.

- Ага. По полтиннику, - сказал мой мальчик, чем окончательно успокоил мою совесть.

P.S. Все утро говорил, как мной разочарован. "Ты не солидарный", - морщась, укорял он. "Не солидарный, - охотно признавал я, - У тебя болит голова, а у меня нет".

ШыгзальПроснулся и первым делом подумал: системная ошибка.

Пришли с гейского карнавала в час ночи. Я нажрался равиолей, которые мой мальчик вчера днем налепил: с начинкой из сыра и базилика по прихотливому рецепту из поваренной книги.

- А где мясо? - спрашивал я, заглядывая в мутно-текучие равиольные внутренности, - Мясо-то где?

- Пролетарий, свари себе дешевых сосисок, - отвечал мой мальчик.

Проснувшись, я подумал, что ночной жор каким-то образом связан с тем, что я перестал регулярно отжиматься от пола, танцую меньше, а истерическая веселость просыпается во мне, только когда я вина надуюсь.

- Ай, как смешно! - восклицал я вчера на площади, - У пидарасов-иностранцев, наверное, такая "шыгзаль". Оне эпопейные книги пишут.

На площади, где под музыку вилась и билась толпа, мы повстречали знакомого официанта, лысовато-рыхлого, похожего на полуспущенный шар. Он - грек, дипломированный зуботехник, уже семь лет работает в одном хорошем ресторане, куда мы часто ходим.

- Это только для денег, - грустно улыбался он, - А вообще, я книги пишу.
Весть, что я тоже книжку навалял, его не обрадовала. Он будто даже еще больше поблек. А я вспомнил, как интервьюировал одного знаменитого писателя. Он жаловался, что ему надоели эмигранты со своими мемуарами.

После грека мы пошли искать нашего крошку-перуанца, которого мой мальчик явно собирается взять в дети. Но вместо него нашли друга Волю и барышню с неясными чертами - к тому времени уже стемнело.

- Ты красивая, - толкаясь брюхом, говорил ей мой мальчик, - Давай сделаем ребеночка.
- Только предупреждаю, - добавлял я, - У него очень прыгучие сперматозоиды. Раз - и сразу тройня. Знаешь, сколько у него братьев и сестер?

Барышня хихикала, свой облик так толком не прояснив.

- Расскажи это в следующей книге, - ехидно посоветовал Воля, - Расскажи-расскажи.
Я отмахнулся, а когда пришли домой, нажрался равиолей.

Между едой по ночам, пьянством и судьбоносной шыгзалью вроде бы нет никакой связи, но зачем тогда, проснувшись, я первым делом подумал про системную ошибку? Зачем?

Солидарность бартеромБуквально вчера он ругал меня "глупой коровой", а я охотно соглашался.

Лучше быть глупой коровой, чем клячей-иноходцем.

Мы были в гостях и охотно переругивались под котлеты с пюре.

- А вы не были на марафоне? - мой мальчик рассказывал про благотворительный забег, для которого он деньги собирал.

- Многие не были. Я тоже, - я сказал, потому что ответ уже знал.

- У тебя нет солидарности, - заявил он и принялся называть меня тем самым животным, которое хоть и бывает невеликого ума, но, как недавно сообщал, для мальчика моего служит символом пользы.

От меня польза очевидна - ему есть с кем переругиваться, пока хозяева дома соображают, разнимать нас или вставать на чью-то сторону.

- Не солидарный, не солидарный, - куковал я уже известную нам двоим песню, - Меня ты своей солидарностью не проймешь.

Я говорил, хоть и знал прекрасно, что привираю.

Меня деятельность на общественное благо тоже временами стала увлекать - хотя бы в теоретическом смысле. Уяснил недавно, что, да - помогать бескорыстно - бывает полезно. Ты делаешь что-то хорошее за просто так и чувствуешь себя лучше. Своего рода психотерапия. Но эта нота в нашей бурливой перекличке была бы лишней, а потому я изображал нового хама, которому нужды общественные до лампочки, потому что испорчен социализмом - временами, когда только одно общественное благо и существовало, пахнет от него вчерашними щами, пустыми и кислыми.

- К тому же я плохо бегаю, - подсластить пилюлю все-таки пришлось - увлекшись, мой мальчик может вспомнить и других животных. Например, назвать меня змеей, что, по совести говоря ближе к истине. Если я разозлюсь, то могу зашипеть. Кусаться я тоже умею, но делаю это редко и только в случае крайней нужды.

Так мы спорили, кушали говяжьи котлеты в чужом доме, и можно было бы забыть этот разговор, но сегодня наши слова вернулись бумерангом.

- Кухонный комбайн или концерт? - спросил он по телефону.

За ударный сбор пожертвований в помощь больным СПИДом, ему организаторы премию предложили. Вознаградили за солидарность.

- Концерт, - сказал я, - Комбайн нам ставить некуда. А куда концерт?

Он прислал мне ссылку, и выяснилось, что идти нам на Рахманинова в Старую оперу.

Я в классической музыке разбираюсь плохо, но могу всплакнуть, если скрипочки поют. Могу и просто высидеть, обмахиваясь программкой, напуская на себя вид знающий и томный. К тому же классические концерты в германиях редко затягиваются - программками обмахиваюсь ведь не один я.

Мальчик в такие игры играть не умеет: он может заснуть, и всхрапнуть тоже может - дернуться, виновато захлопать глазами, какая-нибудь костлявая плиссированная меломанка станет на него осуждающе глядеть, а мне срочно захочется припечатать ей программку ко лбу. Послюнить и припечатать.

Я зверею, если моего мальчика демонстративно не любят.

Зверею и начинаю быковать.

 "Альтернатива есть?" - отстукал я ему электронную записку.

"Нет. Комбайн или концерт", - незамедлительно ответил он и скинул ссылку на кухонную утварь.

Синий мне не понравился - он сжирает пространство. Серебристого в списке не было.

"Белый".

"Дают только розовый".

Да, был в списке и такой. Нежно розовый. Розовей не бывает. Если немецкому мужчине дарят розовый комбайн, то понятно, что про мужчину думают. Они думают про него то же, что в России думают про тех мужчин, которым хочется подарить голубой комбайн. Для полноты картины.

Меня эта определенность раздражает. Я сам выбираю себе цвет, и никто мне не указ. К тому же комбайн - не горжетка, в шкаф так просто не спрячешь.

- И ты считаешь это наградой? - спросил я вечером, едва мальчик с работы явился.

- Что было, то и пожертвовали.

- Солидарность бартером. Он хотя бы мехом оторочен?

- Нет.

- Это наказание, а не награда, - резюмировал я, - Розовый комбайн и даже без меха.

Не скажу, каким животным он меня назвал. Оно полезное, тоже.

Орудие и оружиеЕсли на наш дом нападут разбойники, я знаю, куда бежать.

На кухню. В самый дальний угол, тот, что у окна. Я сегодня понял.

Ага, разбойники водятся и в моей немецкой тиши, в одной из самых безопасных метрополий мира.

Когда мы неделю назад были в гостях, то на десерт нам рассказали историю про грабителей, которые на второй этаж по пожарной лестнице взобрались, окно вскрыли, вынесли часы дорогие и какую-то другую драгоценную утварь.

- В нашем доме уже у всех побывали, - так было сказано.

Я вспомнил свои мысли - совсем уже застарелые. Мне было лет примерно девятнадцать, когда в нашу квартиру забрались чужие. Это был сосед. Он был пьян. Сухой, похожий на источенную жучком древесину, мужик перебрался с балкона на балкон, и принялся гарцевать. Страха тогда не было, я гостя быстро выпроводил, но сохранилась, замешанная на удивлении, мысль, что такое бывает. Ты сидишь в кресле в одних трусах. Читаешь книжку, а с балкона на тебя вдруг глядит испитое темное лицо - скалится, стучит по стеклу...

Сегодня привезли кухонный комбайн, который мой мальчик получил за ударный труд. Эту громоздкую штуковину, которая месит все подряд, ему выдали за собирание денег на нужды больных СПИДом. Выиграл, сказали. Я не понял, правда, где и в чем. Наверное, был у них там где-то пластиковый барабан с жетонами, и на том жетоне, который выпал, было написано имя моего мальчика. "Браво!" - закричали люди и назначили победителю время вывоза.

Приехали. Аппарат оказался тяжелым настолько же, насколько громоздким. Мальчик подписал бумажку, что продавать его никому не станет.

- Еще чего, - приговаривал он, когда оставлял на бланке свою закорючку.

- Подарим кому-нибудь? - спросил я по дороге домой. Мы ехали на машине. Она у нас большая, сильная, но мне казалось, что едет она трудней обычного - тащится, тщится, ее к земле дареный комбайн тянет.

- Еще чего, - снова сказал мой мальчик, но уже в полоборота.

Мальчику было неловко, что ему хочется иметь эту штуковину истерически розового цвета, но он ведь взрослый мужчина и потому имеет право, не стыдясь, месить тесто, взбивать сливки, кочерыжить другие жидкости, из которых потом получаются вкусные блюда. "Хочу", - было написано на его лице, а я не стал спорить.

Если счастье ближнему можно устроить таким вот даровым способом, то почему бы его, собственно, не устроить?

Мы привезли агрегат, я расчистил пространство возле окна и, глядя на розовую рогатину, которую мальчик с кряхтеньем водрузил, заметил:

- Если на наш дом нападут разбойники, то я знаю, куда бежать.

- Не поднимешь, - уверенно заявил он, - Ты слабый.

Пьяный сосед тоже так думал.