"ЗДРАСТЕ, Я ВАША МАМА"

Про выборЕсли б у меня был выбор, то я бы, наверное, не рождался.

Я думаю об этом так легко, потому что в сослагательности охотно играю, но верю в них через раз, и мысль, что меня могло бы и не быть, меня не пугает.

Я есть и никуда не денусь до самой своей смерти.

В пользу того, что мир без меня был бы на кроху лучше, говорит то уже, что мое неосуществление, очень может быть, сумело бы сделать счастливей мою мать. Она, конечно, про это думать не станет ни за что, но я-то знаю, что если бы я не появился на свет, то шансов на красивую женскую биографию у нее было бы куда больше.

Я всегда был в курсе, что отец мой - человек если не дурной, то, как минимум, некрасивый, что для моей матери было почти синонимом, и мне, кажется, передалась эта склонность ставить знак равенства между внешним и внутренним. Уверенность, что одно через другое проявляется.

Мальчик мой, правда, убежден, что уродом мой отец не был, но верить ему нельзя, потому что он глядится в меня, как в свое чувство, а тут половина моего ДНК, ну, совсем ни при чем. Но допустим, отец был ничего себе так мужичок. Внешне. Но, как человек, он был говном, для чего мне достаточно и скудных исходных данных: ладно бы бабу бросил, так ведь и дитем не интересовался. В этом месте его биографии мой мальчик обычно фырчит и трясется от возмущения: он бы ребенку помогал, как бы ни относился к его матери.

"Отца вообще" мне в детстве иметь хотелось, но не факт, что того, про которого рассказывала мать.

В юности интерес был только один: надо было выяснить, как применились во мне его гены и что досталось мне от чужого дяди. Но встреча наша тогда не случилась, а сейчас уже наплевать - кровное родство для меня значит не очень много.

Совсем почти ничего не значит.

И вот иногда, думая про постороннего человека, поигравшего с девицей при обоюдно-несильных чувствах, понимаю, что лучше бы он презерватив надел.

Без мужичка этого - неясных красот - моя мать могла бы стать счастливой.

А она не стала.

Blini und Pirogi- Вас зять пригласил?

- Да.

- Ваша дочь живет в Германии?

- Нет, в России.

- А вы едете к зятю?

- Да.

- А где работает ваша дочь?

- Она медик.

- А вы едете к зятю.

- Вообще-то, я еду к сыну. Ну, и к его... там написано.
 
- Очень необычно.

- А как для меня-то необычно...

Визу выдали и денег за оформление документов не взяли. На правах члена семьи гражданина ЕС. "А нельзя было как-нибудь по-другому написать?" - спросила меня мать в аэропорту. "Если хочешь, в следующий раз напишем "невеста", - предложил я.

Отказалась.

Встреча была теплой - хоть я и сбивался временами: с матерью говорил по-немецки, а с мальчиком - по-русски. Путал с непривычки направления.

Мальчик мой рассказывал, куда мы мою мать отправим, и что она непременно должна делать. Он строил планы на Blini und Pirogi. Мать моя особой радости не выказывала, потому что хотела смотреть Европу, а не блины жарить.

Но без них, конечно, не обошлось, хоть с периодичностью для моего мальчика удручающей.

Мы объездили окрестности, на Северном море поплескались, разок отправили мать в автобусную экскурсию, из которой она вынесла много неприятного, потому что экскурсия была организована русскоязычной фирмой - а они все, увы, действуют по принципу "обмани ближнего", предлагая услуги сколь дешевые, столь и дурные.

Была ей и другая неприятность. "А ваш сын гей?" - спросила соседка по автобусу, с которой моя мать не просидела вместе и пяти минут.

Я провожал мать до автобуса и запомнил эту вульгарную тетку - с накладным хвостом, густой краской на лице и такой манерой, что о роде ее занятий у меня не возникло никаких сомнений.

- И что ты ответила? - поинтересовался я.

- Ничего.

Я расхохотался.

- У нас с проститутками взаимопонимание. Мы друг друга за версту узнаем.

Соседка ее была еще и пьющей, что моей непьющей матери не особенно понравилось, но она высидела и не пожалела.

- Теперь я могу представить себе Голландию, - подытожила она свой автобусный вояж.

Сопровождать ее постоянно я не мог, потому что работал, одна гулять она не решалась, хоть в том не признавалась - говорила, что у нее дела, она устала и вообще "чего я там не видела"...

Было мне чувство вины - ведь ехал человек за тридевять земель, надо программу уплотнить, а не жрать пироги с борщами.

А однажды - примерно в середине ее визита - я колокольчиком звенел.

Змеей-колокольчиком. Пришлось уйти ненадолго. А когда вернулся - мать сидела в одной комнате, будто нахохлившийся воробей. Она почти затерялась в диванных подушках. А мальчик лежал на кровати в спальне и телевизор смотрел - красный, как рак.

Пока меня не было, они столкнулись в дверном проеме.

- Уйди с дороги, - сказала она.

- Уйди с дороги, - сказал он.

На двух языках.

Она открыла холодильник, показала на забитые полки и постучала по его брюху.

- Потому и жиреешь, - сказала она.

Мальчик мой тоже что-то сказал, но точных его слов я привести не могу. Судя по его красноте, которая пышно цвела и через полчаса после этой сцены, говорил он что-то крайне недружелюбное. Скорее всего, ругался.

Я заговорил с ним голосом самым беспечным.

Я сказал, что это всего-то недоразумение.

- Она злая, - ответил он.

Я сказал, что он мог бы набраться терпения, ведь всего-то пара месяцев.

- Я у себя дома, - ответил он.

Я сказал, что если он позволит себе лишнее, то я тут же пакую чемоданы и отправляю его на хуй.

- И пожалуйста, - ответил он, и мне казалось, будто на голове его жестяное ведро, по которому стучат мои слова, отзываясь звуком пустым и безнадежным.

Я стал говорить острей и злей, но слова мои только громче гремели.

- Вы про что? - спросила мать, проходя мимо спальни.

- Ничего особенного, - скалясь во все зубы, сказал я.

Она, может, и не поверила, но переспрашивать не стала, да и потом ничего не уточняла, так что мне неведомо, какие выводы она сделала из звонкого моего смеха и "бу-бу-бу" моего мальчика.

- Она всегда за всех отвечала, - говорил я, - Быть такой ее заставила жизнь. Не меняться же ей ради двух этих месяцев. Это и невозможно.

- Она как паровой каток. Понятно, почему у нее мужа нет.

Я мог бы сообщить, что он перепутал причину и следствие, но тут щелкнуло.

- Знаешь. У меня только мать и сестра. Больше нет никого. А вместе с тобой я получил всех твоих сестер, братьев, их детей, внуков, кузин и дядьев. Все твое семейство.

Думаешь, мне легко?

Я немного преувеличивал. У него, в общем-то, дружелюбная семья, и я довольно быстро почувствовал себя на своем месте. Но в тот момент мне нужны были гладко выточенные, безупречные аргументы.

- И вообще, твоей матери это бы не понравилось, - сказал я, в этом месте веселого своего монолога не кривя душой ни капли.

Мать его была человеком разумным. Она была первой, с кем я нашел в его семье общий язык. Она была современней своих детей. А может, имея такую их кучу, потому-то и не опечалилась, когда один из них привел в дом не тетеньку, а дяденьку.

- Принимается, - сказал мой мальчик, утихнув как по волшебству, - Я согласен.

Все оставшееся время был он совершеннейшей душкой. Не играя при этом ни капли - уж я-то знаю. Что-то будто уложилось у него правильным образом - и вернулось его обычное благодушие.

В аэропорту мать на нас не смотрела, будто вечно чем-то занятая.

- Вы были такие красивые, - сказала она, когда уже оказалась дома.

Я позвонил, чтоб узнать, все ли в порядке.

Она была неправа - что ж красивого в ломкой моей кривизне, и тучной его облачности?
Но спорить не стал, потому что в любой истории самое главное - это финал. Получается, что у моей матери он был красивый.

И мне спокойней.

Здрасте!...обсудили слесарей, которые работают абы как, обои, которые надо менять, плинтуса, которые отодрали, а унести некому. Трубы обсудили, которые проржавели, зятя, который взял отпуск, сидит дома и бьет балду, а после платья нового, летнего, жатого, о каком мечтала в юности, принялись за счастье.

- На вас гонений там не устраивают, а все равно, как печать на лбу, - говорила моя мать,- Нервные.

- Истерички,- согласился я.

- Сигарету изо рта не вынимает.

Так она жалела Сташека, с которым мы раздружились, а следовательно привет от нее я передать не смогу.

- Такой хороший мальчик. Он мне больше всех понравился. Я бы его в дети взяла.

Когда моя мать гостила у нас, то перезнакомилась со всеми нашими друзьями. Знакомством это назвать можно лишь с большой натяжкой - она молчала, улыбалась, смотрела. Кроме меня, по-русски в нашем дружеском кругу не говорит никто.

- Так в чем же дело? - сказал я, - Место можно сказать вакантно. У него мать, как бледная тень. Ты бы слышал, как он с ней общается.

- Как?

- Орет.

- Не всякая женщина может стать хорошей матерью.

Возразить мне было нечего. Материнство в мои планы никогда не входило, а о классификации женщин по материнскому признаку я никогда не задумывался.

- Матерью надо родиться.

- Прям вот так. Готовенькой, - я пискнул, - Здрасте, я ваша мама.

Жадные объятия- "Бабушка, пойдем ерунду смотреть", а я не иду, - рассказывала она по телефону, - "Что ты там делаешь на балконе, бабушка?". Я говорю ему "Солнышку радуюсь", а он не верит. Зима скоро, черная, длинная. Жизнь такая короткая. Не надо делать ошибок.

- Как их не делать?

- Проходит. Оглянуться не успеешь.

Дрогнуло сердце. Потекла будто талая водица.

Есть фотография, которой я долго стыдился. Я боялся, что чужие люди увидят. Черно-белая. На мне черная мастерка с полосками, мы в лесу. Мать приехала ко мне в пионерский лагерь, нас сфотографировавли, я смотрю на нее, а лицо мое залито любовью. Так бывает - в глазах нежность плещется, приязнь, чувство. Мать сидит на пригорке, на голове пестрый платок, плащ по плечам. Рассказывает что-то, обильно по привычке жестикулируя, не видно ее лица, она обращена ко мне. Я смотрю, на губах легкая улыбка, а в глазах нежность. Чувство, которое нельзя выказывать явно. Во всяком случае мальчику. Подростку, во всяком случае.

Это был тот лагерь, когда мне было против обыкновения хорошо. Шестой класс, кажется. Рядом образовался мальчик, на которого хотелось равняться. Он был незлобив, умен и крепок. Он был самостоятелен, и рядом с ним моя нервность таяла и осыпалась, как обезвоженный снег.

Он был сыном коллеги моей матери - через годы он сделался хулиганист и кудряв, а еще позднее лыс и скучен. Мальчик потускнел, как я помню, мать его умерла, и это была некрасивая история. Но тогда она была жива, сильна. Она и сделала эту фотографию, пока ее сын ходил где-то по полянам. Я смотрел на свою мать, это была стыдная фотография, такое не показывают, а держат там, куда чужие не доберутся. Пригорок, я в черной мастерке, глаза, улыбка. Голова большая, светлая, а глаза темные. В них плавает нежность.

- Ненавижу, - я кричал, когда мне было лет восемнадцать.

Было тесно. Материнская любовь жадная. Она физиологична, как я теперь понимаю. Она не знает дистанции. Она не умеет рассуждать. Мать слишком интересовалась моей жизнью, мне было что скрывать. Я понимал все ясней, что свою личную жизнь надо защищать даже от матери, и это мое право. Но убеждение это было смутным, неясным, бестолковым, оно прорезалось неровными углами. "Ненавижу", - говорил я, имея ввиду не мать, конечно, но эту тесноту, ощущение, что меня душат жадные объятия. Теснота, нет воздуха, хватит.

Но вот прошло лет семнадцать, и потекла талая водица. Жалко буквально до слез. Стыдно.

Да-да-даДа-да-да. Родственные узы есть. Хоть и незаметны.

Когда у нас гостила моя мать, мы купили ей берет. Вернее, купил его я, потому что люблю такие головные уборы - мягкие, с размазанной немного формой. Купил, велел носить.

Неожиданно матери понравилось. Редкость, между прочим. Когда мы были с ней на блошином рынке, я загорелся приобрести ей одну смешную шляпочку-кастрюльку - с короткими полями, из черного фетра с темно-синей бархатной лентой. Я б такие носил, будь я женщиной, а вокруг глаз рисовал бы сиротские синяки, и рот рисовал бы в точку, а к нему карандашную родинку на щеке, круглой и бледной.

- Я не стану это носить, - сказала моя мать.

Твердо сказала, и я присмирел, вспомнив вдруг о тех временах, когда слово ее было тяжким железобетонным законом.

А тут вдруг получилось. Мать одела бордовый берет с войлочной розой на боку, повертелась перед зеркалом и категорически отказалась его снимать.

Мы пришли домой, чаю попили, стали смотреть кино, мать нарядилась в домашнюю одежку, а берет все не снимала.

- Сердце радует, - пояснила она.

Это очень забавная была картинка. Она сидела на диване, шоколадку кушала, отставив мизинчик, в пижамном костюмчике, в берете и с блестящими взбудораженными глазами.

В этой радости было что-то детское.

Сегодня мне никуда идти не надо, дома буду сидеть, но вот ведь - никуда от себя не убежишь - нарядился в штаны новые, льняные, и в новую линялую рубашку и, приняв вид по-модному насекомый, уселся за компьютер слова строчить. Глаз своих я, конечно, не вижу, но уверен отчего-то, что блестят они. Радуются.

Утренние пряники, вечерние плюшки- Если б я была такая умная, как сейчас, то я бы не рожала.

Я позвонил, потому что знал, что матери скучно. У внука каникулы, дома ремонт, а сейчас у нее вечер и мне легко подкинуть ей немного радостей из своего утра, которое снова оказалось пряничным, как вчера и позавчера, и позапозавчера, кажется, что дней нет, а есть одна блистательная протяженность, склеенная без намеков на зазор.

Но там был внук, предоставленный сам себе, и родители, паршивцы, что живут своей жизнью и не заботятся толком о питании его и воспитании.

- И правильно б сделала, - сказал я, как обычно, не пугаясь вероятному своему отсутствию, если б мать моя была умней 35 лет тому назад.

Я знаю, что мнение мое тут и ненужно, да и неважно оно, что ж поделать, если дети уже завелись, а некоторые собственных детей завели, которые бегают теперь без бабушкиного присмотра.

- Ребенком заниматься надо. Каждый день, а не с наскока, - продолжала моя мать свою воспитательную речь, начатую, видимо не со мной.

- Да, конечно.

- Разве можно дитя бросать?

- Нельзя.

Мы поговорили еще минут пять и, только положив трубку, понял я, что так и не рассказал ей о нескончаемом пряничном утре. О том, как хорошо мне в нем, о том, что и ей могло бы быть хорошо. Обо всем, что так легко перекидывается с одного конца глобуса на другой. И все это, если поразмыслить, потому лишь, что когда-то она была - такая неумная.