"Я Ж ЧЕЛОВЕК, А НЕ СКОТИНА"

Жемчуга и пираньи

- Он такой, - лицо его сделалось мечтательным.

Я вспомнил, что в прошлый раз "он" - был катастрофически неинтересен. Он был плох и недостоин внимания.

Но было это год назад, в прошлый мой приезд, упустил я течение жизни, застав лишь начало ее и конец. Вначале "он" был плох, а спустя год сделался хорош до младенческой сери в глазах.

"Он" не был моему приятелю ни другом, ни любовником. Он был творец, его муза в темя поцеловала.

Уловив вдруг трепет в словах приятеля, обычно едких, я удивился и даже был восхищен - он только казался мизантропом и врединой, а на донышке-то у него жемчуг плещется.

- Ты мне эту свою неметчину брось, - говорил мой приятель за день до приступа нежности.

Мы говорили о постоянстве, кажется. О верности.

Тезиса своего я договорить не успел. Он был о надуманности некоторых границ. Но приятель перебил меня, не дослушав, я снова подумал о сундуке, набитом кипучими пираньями. Если открыть сундук, то оттяпают они тебе все что можно. Ну, их.

А еще раньше он обсуждал любовников из Интернета, а на лице его блуждала гадливая улыбочка.

- Я его или он меня? - вслух размышлял мой приятель, и неясно было, зачем мне это знать.

И вот мы шли, я перебрал его слова в обратном порядке, и надумал сюжет:

Валя и Воля платонически друг друга любили. Они дышали друг другом на расстоянии, не решаясь оскорбить бренностью своей высокого чувства, ведь все вокруг бляди, а "он" - святой.

Иногда Валя и Воля ходили по неприличным местам, куда святые не ходят. Однажды в кромешной тьме у них был секс, но они разошлись, не узнав друг друга - они не могли друг друга узнать, потому что любовь их - святая, а вокруг одни бляди.

И снова любили они друг друга на расстоянии. Тайно, сочась жемчугами своей нежности.

ПетрушкаЛег спать и вспомнил про Петрушку.

Имя у него другое, но сухостью своей он напоминает мне куклу. Остроносый, а движения слегка развинченные, легкие.

Петрушка, в общем.

Зачем я про него вспомнил - не знаю. В голове образуются свои причинно-следственные связи, которые понять трудно. Они возникают, множатся, вьются, а ты замечает только рябь, как бывает от рыбного косяка, рвущегося где-то в толще воды.

Почему вспомнил Петрушку, точно не скажу, но знаю, почему его помню. Он очень быстро обосновался в моем камерном мирке - буквально за одну встречу. Такое со мной бывает редко, чтобы я сразу почувствовал себя удобно с полузнакомым человеком, чтобы он без промедления сделался понятен мне в какой-то самой важной своей важности, а все что вокруг нее - это уже вторично, не играет большой роли и потому не имеет особой цены.

Столкнулись у приятеля, оказавшегося общим. Посидели бок о бок на низеньком диванчике, пошли по домам, а по дороге говорили.

- Поедем ко мне? - сказал он, а сам уж поднимал руку, ловя такси.

Он был светел. Так был одет.

- Поедем, - запросто решил я.

С ним было легко принимать решения. Они казались ненастоящими, кукольными. Мы играем, думаешь. Понимаешь, что не игра, но легкость уже возникла, она несет, ты садишься в такси с человеком, которого знаешь всего-то пару часов, попадаешь в квартиру на первом этаже с темной керамической плиткой по полу и тяжелыми дымчатыми кошками. Глухо мурча, они бегут из темноты к хозяину, на светлое пятно.

- Жрать хотят...

В его квартире за толстыми стенами мы продолжили разговор. Пили виски.

- Височки, - приговаривал он, поджимая губы в нитку.

Улыбаться он умеет тонко - у него такие губы.

Он говорил про Японию. Учил японский, подрабатывал переводчиком. Но дело это не основное. Учился он чему-то другому - что-то техническое, я не запомнил что.

Да, японский - это интересно, а к чему мне это - техническое.

В углу прихожей стояла бейсбольная бита. Потом она сыграла свою роль. Но пока показалась мне лишь забавной.

- Ты играешь в бейсбол?

- Удобно, - сказал он.

Еще я заметил, что в шкафах у него много фантастических книг в крикливых обложках. Мне фантастика уже кажется инфантильной - я уже давно ею переболел. Но с другой стороны, я знаю одного умницу, который глотает истории о других мирах и параллельных вселенных. Он называет их "дрянью", а читает запоем. Это как с курением - вредно, но бросить не можешь.

Петрушка мне нравился. Да, тогда он мне нравился. Физически - вряд ли, но с ним легко было, а такое - на вес золота. Ты позволяешь себе быть собой. Тебя несет. Хорошо.

Было? Да, было. Само собой, в завершение разговора, венчая легкость - по взаимному нежеланию оставлять разговор на полпути.

Наутро я сказал со смешком, что не стал бы с ним жить.

- Почему? - спросил он будто даже зло.

- У меня аллергия на кошачью шерсть, - соврал я.

"Мои девки", - называл своих кошек Петрушка. Одна была злая и все время держалась в стороне, а другая добрая - лезла на колени, оставляя на брюках белесые лохмы.

Петрушка не стеснялся своей привязанности к кошкам, а мне она казалась ущербной. Мне почему-то жаль людей, которые так явственно любят своих животных. Для меня домашние животные - это животные, а не люди. Мне не понять такой любви, но я не против, если она есть.

Всегда лучше с любовью, чем без любви.

"Мои девки", - говорил Петрушка, забавляясь домашним своим театром. Одна злая, другая добрая, а на вид различить их может только хозяин. Мне была по душе злая - они жила свою жизнь и другим велела в нее не соваться. Скажем так - она не злая была, а независимая.

Я уехал, а близость осталась. Я звонил ему, а он рассказывал, как все у него хорошо: дом строит с компаньоном, мальчик появился, а с ним и проблемы - ему надо искать работу, он недоучившийся студент чего-то там, увлекается гаданием. Меня смешило это гадание - не само по себе, а то, что Петрушка рассказывает о нем так серьезно, будто сам вузов не заканчивал, будто не учил азиатских языков, будто гадание - на кофейной гуще, костях или, скажем, картах таро - что-то крайне нужное в жизни.

Однажды Петрушка позвонил сам. Он был пьяный и злой, но меня не огорчило ни то, ни другое - его злость была объяснимой и потому забавной.

- Да, а ты там, а тебя там..., - пищал он, а мне было интересно, как все провернулось в его светлой стриженой голове, чтобы он, опьянев от "височек", набрал мой номер.

Мне было лестно. Приятно сознавать свою нужность тому, кто тебе симпатичен.

Если человек мне неинтересен, то его симпатия кажется мне хищной - кажется, он хочет оттяпать у тебя что-то важное. А если мне нравится человек, то я охотно несу ему себя на блюдечке - на, возьми, пользуйся. И приятно сознавать, что ты занимаешь в его жизни какое-то место, ты не проскользнул щепкой по воде.

Наше тогдашнее "было" не обсуждалось, но существовало фактом ясным, отчетливым. Оно сближало. Это "было" имело ровно столько весу, сколько необходимо для приязни, которая греется на ровном огне.

Дружбе, в отличие от влюбленности, не стыдно быть лишь слегка подогретой.

На что Петрушка живет, чем зарабатывает - я так и не понял. Что-то денежное, крупными купюрами. Какие-то счета, банки, дела какие-то, которые были мне непонятны, и потому не особенно интересовали - хватало и того, что у него достаточно средств на строительство дома, на хорошую квартиру, на себя, на поездки в теплые страны, на кошек и мальчиков.

Однажды я зашел к нему в офис - по извилистым коридорам гуляли перекисные блондинки и угрюмые мужчины в костюмах. Кабинет его был невелик и выкроен будто в последний момент: столы расставили, шторы развесили, налепили картин, да вспомнили вдруг - ба! а Петрушке-то офис нужен - и отгородили угол.

Уверен: Петрушка был со мной откровенен настолько, насколько вообще мог быть откровенным. Он всегда чего-то недоговаривал. Или создавал такое ощущение. Его закрытость была особого рода: она была видна, даже заваленная сугробами лишних слов. Уловки его выглядели неловкими, а уверткам не хватало элегантной намыленности, когда лишние темы удается обходить так, будто их нет вовсе, а вот этот крутой вираж - всего лишь прихоть оригинальной мысли.

Ясно было, что у него есть тайны - он не то стыдился их, не то опасался. Петрушка неумело притворялся, что тайн - нет. Я чувствовал второе дно, и наличие его меня вполне устраивало. Мы были друзьями, а не любовниками, и потому не возникало желания посветить фонариком по всем углам его души. Если в дружбе что-то остается недосказанным, то оно только на пользу - дружить оказывается нескучно, к пониманию примешивается любопытство - а что он предпримет в следующий раз? Почему?

Мы виделись каждый раз, когда я оказывался в Москве. Гуляли, пили, болтали.

Однажды я рассказал, что хочу написать кокетливый детектив, он будет называться "Золотой самовар", в нем мертвых не будет, а будут только поддельные мертвые, это будет герметичный детектив, с небольшим числом персонажей и множеством сюрпризов - рассказывал я. Тогда я еще не знал, к кому ткнуться с этим своим открытием: оказалось, что я могу транслировать словами свои чувства - именно те, какие есть у меня; высекаю из воздуха искру и эта способность - из ничего делать что-то - меня завораживала. Мое второе дно открылось, а там отыскались презанятные лоскутки и тряпочки. Так бывает - смотришь на себя и себя не узнаешь.

Не знаю, верил он мне или нет. Но сказал, что надо продолжать - так уже написанное не будет выглядеть случайностью.

- Тебя спросят, а ты - раз! - и покажешь что-нибудь новенькое.

Я запомнил его слова. Я помню всех, кто помог и подтолкнул. И веселую умницу с моего курса, которая с пол-оборота узнавала мои тексты - ей даже не надо было искать имя автора. И одного кудрявого поэта, который, морщась, как от зубной боли, говорил про "эскапизм". Вот и Петрушку помню.

Его почему-то в особенности.

Мы шли по морозной сумеречной Москве. Я делился своими планами, булькал своей радостью, а он рассказывал про другого своего мальчика, который тоже увлекается чем-то оккультным. Он тоже молод, этот мальчик, студент еще, но у него большие планы.

- Он не будет гладить меня по голове и целовать в лысинку, - говорил Петрушка, словно в этом есть что-то дурное.

Если человек мне близок, то я охотно глажу его по голове, и это кажется мне куда интимней поцелуя. В этом движении больше нежности. Это потому может, что я не люблю, когда к моей голове прикасаются посторонние.

Петрушка упрям и неуступчив. Я заметил это, и мне это нравилось. Я много раз оставлял ему свой электронный адрес, но не получил от него ни одного письма. А дома у него нет ни одной фотографии. В один из своих приездов я подумал, что он живет будто в глухой обороне. У двери тяжелый железный засов, а в углу бейсбольная бита. То, что мне кажется легкостью, может, лишь оживленная нервность. Тревожное суетливое ожидание.

Мы снова пили "височки" из тяжелых стаканов, я сидел в одном кресле, а Петрушка в другом. Через "эт-самое", но вполне по делу он рассказывал, как пришел нему в гости приятель, обнял его сзади, но Петрушка вывернулся, и, схватив биту, попросил уйти.

"Эт-самое", - повторял он и клевал острым своим носом.

Его загородный дом - с камином, бассейном и садом - все никак не могли достроить. Мальчики менялись, но ни с кем из них я не был знаком, а потому не жалел и не радовался, что вот этот ушел, а тот появился.

Однажды мы были у него в гостях с моим мальчиком. Сидели вчетвером. Петрушка позвал приятеля - атлетического сложения, с бритой головой и с острым, пронизывающим взглядом. Болтовни не получилось, мы говорили на английском, который для всех нас был чужим, и, устав от убогости, в итоге больше молчали. Но Петрушка понравился моему мальчику, а я зацепился за его приятеля - я надумал, как будет выглядеть герой одного рассказа, написать который стоило уже ради названия. "Накануне зимы".

Связи ослабевали и рвались. В параллельном мире человеческих эмоций все наоборот: струны, которые связывают людей, рвутся не от перенапряжения, а от его отсутствия. Они растворяются будто в каком-то кисельном месиве. Года через два после моего отъезда выяснилось, что звонить в Москву мне почти некому. Во всяком случае, все меньше потребности звонить - и внешней, и внутренней. С праздниками я поздравлять не люблю, все служебные дела легко решаю по электронной почте. "Ты скоро по-человечески говорить разучишься", - предупреждала моя мать.

Кстати, она познакомилась с Петрушкой и была им очарована. Мы встретились с матерью в Москве, на нейтральной территории. Она приехала, и я приехал. Были в театре. Из ложи, обитой красным бархатом, она смотрела "Жизель", а в антракте Петрушка принес ей букет белых хризантем.

От желания понравиться чужой крошечной женщине, нервность его вдруг обернулась фатовством. В красно-бархатных театральных декорациях он выглядел фрачным господином, хотя на нем снова было что-то светлое.

Я сказал, что зовут его "Петрушка", а она стала звать его "Петькой" и потом по телефону не раз вспоминала приятного молодого человека. Он произвел на нее впечатление, и мне кажется, я знаю, почему Петрушка хотел его произвести. В прошлом у него были какие-то очень сложные отношения с семьей, жадная сестра, некрасивый дележ наследства.

- Я отказался от всего, - кажется, так подытоживал он свою семейную историю.

Связи ослабевали и рвались, но Петрушку терять мне не хотелось. Однажды я позвонил ему в ноябре. Да, "накануне зимы", что уже сделалось для меня не только временем года, но и конкретной историей: о прощении и прощании .

Петрушка был взбудоражен. И я заразился его нервностью - застрекотал, вталкивая максимальное количество слов в единицу времени.

- Ну, чего ходить вокруг да около, - вдруг сказал он, - Давай же поздравляй.

У Петрушки был день рождения, а я случайно подгадал. Мне было неловко, я ведь и правда забыл, когда у него этот день - такие дни не играют для меня никакой роли, но ему хотелось услышать поздравление, и я сказал то, что позднее сделалось моей обычной формулировкой:

- Будь здоров и уверен, что ты все делаешь правильно.

Потом я звонил ему еще раз, и еще. И временами общался с автоответчиком. Гнусавый мужской голос говорил что-то на английском, я каждый раз терялся и невразумительно мямлил.

Запустение. Оказавшись у него в последний раз, я подумал, что ему не мешало бы завести домработницу: зеркало в ванной комнате было покрыто слоем пыли, а раковина - в ржавых разводах.

Петрушка сказал, что кого попало пускать в свой дом не может, а сидеть и ждать, пока он вымоет квартиру, ему некогда. Говоря о домработнице, Петрушка произнес "он". Порядок у него наводить должен мужчина, и я не понял почему.

Одна из кошек пропала. Та, которая добрая. Обычно она боялась выходить на улицу: сидела на подоконнике у открытого окна и любовалась густыми кустами.

- Поманил кто-то, и пошла девка, - пояснил Петрушка, вроде бы даже не огорчаясь.

Дом с компаньоном он уже не строил, и даже говорить о том не желал. Мы снова пили "височки", но появилась какая-то деланность. Струна, которая нас связывала - возникшая случайно и в общем-то по одной моей прихоти - уже давно ослабла, она держалась на добром слове, но упускать ее было жаль, и не спрашивайте меня почему.

- На самом деле, у меня другое имя, - сказал Петрушка с блестящими глазами, - Его знаю только я.

Это имя никому нельзя говорить, оно составляет твою суть. Оно вроде программы, которая запускает в действие твою жизнь. Так он сказал.

Я подумал, что тайны Петрушки это не тайны вовсе, а желание их иметь.

А в другой раз - и по моим ощущениям это снова было между осенью и зимой - я позвонил, но к трубке никто не подошел. Его мобильный тоже молчал. Исчез Петрушка без следа. Ниточка не то вырвалась, не то оборвалась. Вдруг оказалось, что других общих знакомых у нас нет. Даже не у кого спросить.

- Пропал, нету, тю-тю, - сказал тот приятель, у которого мы случайно столкнулись много-много лет тому назад.

А недавно трубку взяла незнакомая женщина.

- Я не знаю, кто это, - дружелюбно ответил молодой женский голос. Он дрогнул слегка. А может, мне показалось.

Теперь я все никак не могу сообразить, как про Петрушку говорить - был он в моей жизни, или еще есть? Я все время сбиваюсь, обращаясь к нему то в прошлом времени, то в настоящем. Мне нравится думать, что тот параллельный мир, из которого Петрушка упрямо не желает дать о себе весточки, лучше, интересней. Он счастлив там. Он заслуживает счастья.

А мне пора наконец спать.

А знаешь...

- А знаешь, мы с тобой очень удачно познакомились.

- Знаю.

- Я как раз остался один.

- Знаю.

- Самое подходящее было время. Я как раз остался один. Прошла любовь. Знаешь, когда любовь прошла, у нас был самый лучший секс.
 
- Когда?

- Когда я понял - все, конец, больше ничего уже не будет. Хватит. Был чистый секс. Я приходил, когда хотел, получал свое и уходил. Мне было нужно тело, и я его получал. И наплевать было, совсем наплевать, что оне там чувствуют. Мне было не жалко. Мне и сейчас не жалко. Я отчего-то считаю себя вправе не жалеть, ни добра не желать, ни зла, не испытывать ничего, состраданием голову не морочить - будто план свой я выполнил, а труд сверх нормы ни к чему. Странно, правда?

- Странно.

- Есть такой фильм. Там мужик так любил свою Марию, что не мог ее трахать. Она спала с другими, а он ее любил. Носился с ней, как с драгоценностью. Я тоже носился. Боялся разбить. А как все кончилось - и что мне она? Ну, не будет этой, другая появится.

- А что Мария?

- А что "мария? Нравилось "марии". Очень нравилось. Готова была "мария" на все. Чем хуже к "марии" относишься, тем ей лучше. Я ж не садист, я вижу, когда человеку нравится, а когда нет. Этой "марии", может, того и надо было - чистый секс. Без финтифлюшек. А может, для "марии" секс и есть любовь, а все остальное финтифлюшки. Знаешь, я понял, что любви не должно быть много. Мешает.

- Не знаю. А разошлись почему?

- Ну, не могу же я всю жизнь быть скотиной. Я ж человек, а не скотина.

- Ты хочешь сказать, что у нас плохой секс?

- Ну, я не знаю....