"ПОТОМУ ЧТО НЕ ЛЕЧИТСЯ"

ЖИВАЯ БРЕННОСТЬ

За почтой я специально хожу только тогда, когда жду чего-то крайне необходимого. Посылки с книгами про любовь. Или журнала с моим портретом в полполосы. Спуститься на первый этаж со своего третьего меня может заставить только что-то крайне волнительное. Ну, или если почтальон ленив и не хочется ему груз тягать. В споре "кто ленивее" я пока охотней проигрываю.

Сегодня ждал ответа от одной важной конторы, которая сулила мне новую увлекательную работу, и полдня нервно скакал между квартирой и почтовым ящиком.

Допрыгался.

Почта оказалась не очень обильной, но весьма поучительной.

- Как ты думаешь, почему я сейчас думаю о бренности всего земного? - спросил я по телефону своего мальчика.

- Почему? - спросил он, явно рассчитывая на комедию.

- Перебираю письма, - я старался говорить побеспечней, - Письмо первое - о страховании на случай смерти. Письмо второе - с кладбища Гамбурга.

- Тетя Хильда! - радостно закричал мой мальчик.

Эта старушка давно умерла и кому-то надо оплачивать уход за ее могилой. Пять лет ухода - четыреста евро.

- Я передумал, - мне пришлось даже повысить тон, - Теперь по телефону я не стану представляться "Blini-Zentrale".

- А как? - притих мой мальчик. Момент был важный, потому что "центрально-блинной" я обзываю нашу квартиру уже года четыре подряд, и, походя, такими причиндалами не бросаются.

- Веселый труп, конечно, - раздраженно сказал я.

А ЕСЛИ НЕ ЛЕЧИТСЯ?

Если ты хочешь умереть до срока и непременно в муках, то это не лечится.

Умный такой мужчина, которого интересно слушать, о чем бы он ни говорил, отправляется в Латинскую Америку. Там, где-то в сельве, хочется ему приключений.

Все бы ничего, только совсем недавно случилась с ним большая неприятность - разрыв кишок от каких-то коллективных упражнений, слышать о которых мне неинтересно даже от него (а может, именно от него). Жизнь его болталась на волоске, но он выжил и должен бы, наверное, быть поосторожней, а ему надо в сельву, где приключения - желательно коллективные.

У него гепатит - тот самый, который неизлечим. На букву "C". Была сложная терапия, теперь нужна еще и диета, строже, чем в монастыре. А он в Америку едет. В сельву. По известному поводу.

А еще раньше завел он себе друга, у которого был ВИЧ. А может, он стал другом, потому что у него был ВИЧ - не разглядеть в потемках ума, умеющего быть непроницаемым. "Да, я мог делать с ним все, что хотел", - говорил умный этот мужчина, толкуя о новых свободах. Друг его умер в голландском хосписе, выпил ядовитый коктейль, когда спасать было уже нечего.

Вопрос: "Зачем ему сельва?"

Ответ: "Потому что это не лечится".

ПЯТНА

Если уж искать причину причин, то она в цене. Цена этой причины причин была смехотворной - всего пять евро.

В отделе уцененных товаров мой мальчик купил горжетку. Розовую.

- На глаза попалась, - сказал он.

Купил мне. Ему нравится наряжать меня в шутовские наряды. Он говорит, что я в них хорош.

Наверное, я так же хорош, как и эта горжетка, кутаясь в которую по особо дурацким случаям, я чувствую себя старухой Шапокляк.

Случай для маскарада был подходящий - последний день апреля, Вальпургиева ночь и большой к ней гейский фест.

В клубе было шумно, весело. Я прыгал в розовой горжетке, в майке драной и вид имел, видимо, для себя не очень свойственный, потому что знакомый - сушеный парень, с безгубым будто съеденным ртом - усмехнулся.

- Так вот ты какой, - сказал он.

Меня слова его не смутили. Градус праздника был достаточно высок. Тело двигалось слаженно, и плескалось вместе с ним что-то еще. Душа, наверное, или что там бестелесного принято носить с собой.

Приятель с бирманским своим другом тоже приятно проводил время. Мальчик мой напал на кого-то полузнакомого и, зажав его в углу, рассказывал что-то крайне важное: наверняка, о куплях-продажах или пищевой промышленности.

Всем было хорошо, а потом наступило часа эдак четыре. Мы отправились к машине. Было тепло уже даже не по-майски. Приятели шествовали где-то позади. Мальчик держал меня под ручку, а я размахивал розовым воротником, наподобие взбрендившей Шапокляк и был, наверное, приметным пятном на ночной улице.

Без-мятежность.

Такое было состояние. Для меня довольно редкое и потому, наверное, я запомнил его во всех этих сытых, лениво перемигивающихся красках.

- Эй, вы геи? - крикнул какой-то парень, о котором я помню только, что он был чернявый, невысокий и с тявкающим голосом.

- Ага, - весело ответствовал я, полнясь своей безмятежностью. Мне казалось, что плыву я, а со мной плывут и слова, неспешно образуя вокруг восьмерки и загогулины.

С ним были еще двое. И девица была. Дивной красоты, ее запомнил во всех подробностях - редко бывает, чтобы к прекрасно сложенному телу прилагалось красивое лицо. Не запомнить ее было нельзя, хоть времени у меня оставалось немного.

Под тявканье я поглядел на красавицу, а еще через секунду мой мальчик уже валялся на асфальте с коротышкой в обнимку, а вокруг него приплясывали два парня покрепче. Они его пинали.

Совсем скоро повалился и я, вполне профессионально закрыв самое важное, а потом обмякнув внезапно.

Сработало.

Они затопотали. И вот уж лицо моего мальчика появилось. У него были истошно-синие глаза и кровавое пятно на груди - будто красный слюнявчик, повязанный под подбородком.

- Я схватил его за шею, я схватил его за шею,- он повторил это, наверное, раз двадцать.

- Звонил в полицию, - залепетал наш приятель, как раз кстати, исчезнувший, а теперь возникший как из-под земли. Куда он звонил, и что делал в то время, как моему мальчику месили лицо, неизвестно.

Были в больнице, где мальчику накладывали швы. Теперь нижняя губа топырится у него, будто он Габсбург, надменный монарх.

Помню, я сидел в приемной, в голове было свежо, ясно, без всяких акварелей - вот будто кто-то дунул, туманы пали и обнаружились четкие ряды полок и никаких затей.

Незатейливый я сделался. Говорить с приятелем не хотел. Бирманский его друг тоже помалкивал. Потом мы на год раздружились, а теперь играем в дипломатию, потому что у приятеля своих проблем хватает, и разовая трусость хоть и непочетна, но простительна.

- Вальпургиева ночь, - напомнил мой мальчик, когда мы оказались дома.

- И кто был ведьмой? - уточнил я, поигрывая мохнатой шкуркой, утратившей всякий товарный вид. Что с нее взять, за пять-то евро.

Сегодня, перебирая тряпье, посмотрел на атласную горжеткину изнанку. На ней остались ржавые пятна.

СТАТУС

- Семейное положение? - посмотрела на меня конторская девушка.

Я задумался.

- Вы все равно не поверите.

- Холост или женат? - ей хотелось поскорей закончить эту бумажную волокиту: вписать, распечатать, штемпель шлепнуть, да отправить восвояси.

- Счастлив, - сказал я.

Взгляд у нее сделался страдальческий.